Под небом Уймона

Очерки истории строительства музея Н.К. Рериха

О.Е. Аникина

17

Так же "по каким-то причинам" не открыли и сам выстроенный музей... В нем, как уже было сказано, устроили библиотеку, несмотря на все утвержденные планы работы музея. Не у дел оказались два главных деятеля мемориала — Смирнов Сергей, его Великий Прораб и Хранитель, и уже назначенный директор музея — Валентина Смирнова, ни при каких обстоятельствах — вольно или невольно — Уймон не оставившие.

Валентине Дмитриевне суждено было несколько лет работать секретарем директора совхоза, пока в 1986 г. не последовало предложение вернуться в музей. Кажущаяся случайность эта в оккультном смысле оборачивается глубокой закономерностью и помимо всех земных "человеческих" обстоятельств и чувствований ставит Смирновых на ступень совершенно особую.

В Усть-Коксинском районе хорошо известны их имена. Многие годы живут эти два человека в чистой среде Уймона, хранящей вибрации и излучения великих сознаний. Именно они физически и морально продолжают идею существования на Алтае Рериховского центра. Именно благодаря ТАКОМУ присутствию стали очищенными многие деформированные ранее — в силу каких-то ошибок самих рериховцев и нелепых выходок самого разного туристического люда — представления о рериховских идеях у старожилов-алтайцев.

В алтайской жизни в горах мало идиллического: суровый быт, участь быть всегда на виду, на часто пристрастном суду и особая миссия — принимать жителей Алтая и туристов, как питающих подлинный интерес, так и праздно шатающихся, порой вымороченных людей. Неслучайно многие из рериховцев из осторожности откровенно отказались от поездок в эти края. Имя Рерихов имеет на Алтае для многих особую силу притягательности, несомненно, именно благодаря безупречности обликов хранителей мемориала, которых знают здесь без малого двадцать лет.

Причастность к такому месту и такому музею — само по себе явление высокой значимости: они живут в зоне высокого напряжения — из-за перипетий вокруг музея, пристрастного интереса к нему и его прошлому — от преодоления прямых психологических и физических трудностей до испытания суровостью быта, а позже — в каком-то смысле и одиночеством.

Жизнь вносит свои бесконечные поправки: закрытие аэропорта в Коксе, растущая дороговизна жизни, хронические неплатежи почти исключили для них сейчас сообщение с центром (или центрами).

Бывшие элитарные рафинированные новосибирские интеллигенты сумели придать своей жизни на Алтае новое измерение и уровень высоких частот. Итогом их целенаправленного пути, их движения и стал факт существования музея.

Смирновы побеждали все внешние обстоятельства одно за другим: освоились с огородом, коровой, пчелами, сенокосом, отсутствием близкой медпомощи, отсутствием какого-либо особенного комфорта — в общем, прошли все тесты на выживание в необычной алтайской глубинке, "широко известной в узких кругах". И все-таки в их жизни до сих пор, как и прежде, все по чеховскому принципу: "В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли" — с точки зрения жесточайшей проверки на прочность буднями.

Это во многом их заслуга, что музей, открытый в прямом и переносном смысле уймонским ветрам и грозам, все-таки существует вопреки всем бесконечным усилиям многих "доброжелателей", надеющихся "исправить" ситуацию.

Такой музей, каким его выстроили, то есть хранящим следы необычайного сердечного тщания, свидетельствующим о нем каждой деталью, мог быть создан благодаря во многом исключительным личным качествам Смирнова, и именно всеми отмеченной его твердости и высочайшей ответственности.

С. Смирнов был главной фигурой строительства — мастером, техническим директором, работодателем и распорядителем, так что в каком-то смысле — музей — его родное дитя, взращенное со всем тщанием и нервными перегрузками, итог всех устремлений, хорошо видимый на всех планах. Это признают сейчас "официальные" рериховцы в Москве; это они готовы были бы признать и в Сибири, если бы не неизменная приверженность Смирновых к имени и авторитету А.Н. Дмитриева.

Говорят, чтобы была жива традиция, достаточно и одного ученика. Великий индус рассказывал: "Тилопа не общался с массами. Он нашел одного ученика — Наропу — и сказал ему: "Благодаря тебе и твоей преданности, я скажу тебе то, что нельзя сказать". Многое зависит от учеников. От них зависит, сколько Учитель может принести на Землю, потому что это совершается через них".

Сейчас Валентина Смирнова — директор музея с небольшим штатом и со множеством разработанных перспективных краеведческих, культурных и научных планов. Отстранить ее поначалу удалось от обязанностей, но не от дел — кропотливой деятельности по изучению подробностей пребывания Рерихов в Уймоне, историко-краеведческой работы и, конечно, прямой практики Агни Йоги.

С моим появлением летом 1999 г. Cергей не испытал особенного восторга и не так уж и обрадовался идее написания истории музея: слишком много эмоций вокруг него. "Мы работаем над новой экспозицией. Музей построен. Никакой неопределенности нет" (в ответ на фразу из только что появившейся статьи о музее, за которой должно было бы последовать уточнение).

В Уймоне сама я впервые появилась в августе 1999 — 7 числа, как в свое время и Рерихи. Разумеется, я была очарована местом, хранящим обаяние достоверности их, в сущности, совсем еще недавнего действительного, непридуманного присутствия на земле. Вся поездка, может быть, и была (как, видимо, и для многих) попыткой как-то сообразовать себя с фактом и мощью их явления: пришлось-таки в жизни пройти той же улицей, испытывая невероятное, почти непереносимое счастье — найти и почувствовать в своих нынешний буднях их прежние будни во всех подробностях места, и причастность к одной грандиозной идее. Мы — соотечественники и почти современники. Я на опыте убедилась, как невероятно глубоко они могли "читать" место, и сколько им в нем открывалось.

Разумеется, волновалась при виде здания: аурически оно сильно звучало. Был хороший августовский день, с солнцем и синевой, и все дышало покоем, невозмутимостью и какой-то эмоциональной непроницаемостью. Я вошла в музей, поразившись сразу обилию света в доме, подлинной простоте и одновременной изысканности, искусности деревянной отделки и красоте самого тона дерева, какого-то по-японски благородно-приглушенного, уже лишенного кричащести новизны, красоте деревянной узорной резьбы, возводившей функциональные двери до значения великого символа. Тишина, покой, благодать и какая-то домашность, то есть ощущение себя дома, где ты принят и где тебе хорошо и просто. Наверху занималась делами Валентина за столом, заполненным папками и бумагами. День клонился к концу, внизу не было никого. И было чувство, что — вот-вот войдет прежний, то есть как бы без возраста Алексей Николаевич, о котором еще не знаешь почти ничего и все только предстоит узнать. То есть Алексей Николаевич вне всех минувших ужасов с разбирательствами в КГБ, парткомах, судах, всего недовольства, всего земного кошмара (воистину — особенное добро преследуется как бы особым злом), который сумел внутренне сильно поколебать, как я убедилась, даже многих некогда близких ему людей, и ожидание, что вот-вот наступит какая-то особенная реальность, где ты — не ты, а, как говорил Пьер Безухов, некто красивейший и умнейший, действующий без обычных ошибок, в такой реальности, когда ты дан всем в помощь, а не в испытание, и где нет примет и знаков беды.

Как бы то ни было, а музей красив поразительно — был и есть — идеей, замыслом, исполнением и всеми подробностями экспозиции сверху донизу — от картин, в том числе и подлинника, занавесок на окнах — до старых крестьянских костюмов и чучел алтайских животных.

Красота горного пейзажа за окнами и на картинах, почти ранящая красота выражения лиц Рерихов на фотографиях, ощущение разделенности впечатлений, как это бывает у всех "земляков", то есть людей, пересекшихся в каком-нибудь из пространств. И ощущение горечи от своего нынешнего опоздания и необходимость подчинения такому приказу и плану.

К вечеру начало хмуриться. С Валентиной закрывали музей, и мне велено было закрывать окна, и я закрывала. И лишь позже узнала, что открывать окна, правда, рядом, в доме Атамановых, любила Елена Ивановна.

Во время нашего (почти километрового) пути по геометрически незамысловатому Уймону к новому дому Смирновых — от музея в другой конец села — началась гроза. Валентина отказалась от предложенного ей места в легковой машине. Предлагал его Коля Ермаков, приехавший в очередной раз на Алтай — отношения с которым у Валентины оказались чем-то осложненными (как позже объяснила Валентина — неумеренным возлиянием на глазах у деревенских жителей). Осложненными в какой-то степени они оказывались, видимо, со всеми прежними товарищами, как у людей, испытывающих серьезные трудности, которые те должны были бы разделять. Они выдерживали всю бесконечную перипетию вмешательства партийного, КГБ, потом приезды и частое присутствие йогов всех толков и рериховцев, и среди них — официальных лиц Сибирского Рериховского общества, всячески и старательно стремящихся обходить имя Дмитриева, по-прежнему широко задействованного на Алтае в самом разном качестве, и прежде всего как ученого.

Смирновы решили строить собственный дом, притом очень просторный, — как раз в период всех разразившихся кризисов и инфляций. Начались бесконечные вынужденные остановки. Жили в маленьком доме рядом с собственным долгостроем. Реально помогать им на новом строительстве уже мало кто мог, разумеется, по причинам вполне уважительным. Осенью 1999 г. к ним — и по делам, и в командировку, и в гости — приезжали один за другим сначала сам Алексей Николаевич, потом его племянник Володя, москвич, профессиональный строитель, человек несуетливый, основательный, знавший, что Смирновы нуждаются в помощи. Он приехал на месяц сам и привез с собой Валентину Николаевну Дмитриеву и друга Юрия, человека волейбольного роста и большого проворства. Почти целиком весь этот месяц они усиленно подгоняли, крепили и сваривали трубы — проводили отопление. Валентины обе варили, стирали, стряпали. Работали часами — размеренно, без устали. Опять собралась, или лучше сказать, продолжилась та же община — в лучших традициях "жанра"...

В тот день мы с Валентиной не миновали собирающейся грозы. В минуту были обвеяны ветром, обмолочены дождем, хлынувшим на мою хилую курточку, которой мы пытались укрыться.

Где-то совсем поблизости сверкал красными, колючими, короткими вспышками небесный огонь, электричество в домах при этом гасло, и что-то нагнеталось в воздухе и самом вечере, и подступающая темнота наливалась густым светопреставленческим настроением.

Дома Смирновы — один сухой, другой мокрый — пытались затопить неразжигающуюся печку. Она дымила. Хозяева слегка нервничали и, как водится, не отождествлялись. Разожгли. Валентина уверенно двигалась по маленькому дому.

Я, разумеется, наблюдала: оба — в стиле северных образов Константина Васильева с их неотразимой нордической красотой. Валентина была Валькирией. Сергей — доблестным героем. Оба почти мифологической выразительности.

Вечером сидели при свече. Из темноты комнаты в глубоком спокойствии с фотографии на книжной полке из-под полуприкрытых век смотрела Елена Ивановна — в ее комнате тоже был как бы полусвет. Эффект присутствия был удивительным.

Очевидно внешнее сходство лиц Елены Ивановны и Валентины. Валентина, по натуре своей очень сдержанная, в минуты воодушевления становилась лиричной, голос — поющим, певучим, и лицо озарялось сияющими глазами. Все по Некрасову: лежит на ней цельности строгой и внутренней силы печать: Меня вообще всякий раз поражала степень знаковости. Говорящими в этой истории были фамилии, лица, даже у фигуры у всех, с кем приходилось встречаться. Почти до гротеска. Тем более что на Алтае способности восприятия удесятерялись. Невозможно словесно передать и десятой доли того, что пришлось пережить, весь вообще эмоциональный тонус.

Сергей тоже обладал чертой внешности, характерной для Н. К. Рериха, — ярко-синим цветом глаз.

Электричества не было. Я была чем-то вроде живого письма, то есть озвученного выпуска новостей, потому что в последнее время видела многих людей из их прежнего окружения времен строительства. Сергей заговорил про мою недавнюю статью о музее в газете "Знамя Мира". Услышала нотки неодобрения, когда речь зашла о той части, где говорилось о неопределенности будущего музея в Уймоне. Но статья появилась сокращенной. В первоначальном же варианте говорилось о неопределенности будущего самого Звенигорода, так как музей был его началом, но замысел не получил всей силы воплощения. Уточняли детали касательно вопроса установления авторства, и Сергей утверждал, что первым прямым заказчиком дома в действительности был А. Гарда. Могла ли я предполагать, что пункт этот — констатации авторства — окажется столь сложным: реакции были самыми разными, начиная от недовольства якобы неточностью многих утверждений и кончая сугубым одобрением или неодобрением самого "взгляда на вещи".

Но и акцент на установлении авторства идеи был в какой-то мере вынужденным и продиктованным необходимостью: за именами Смирновых, авторитет которых был признан все-таки в конце концов всеми, не хотели видеть неугодное многим имя Дмитриева как знаковое и связанное с погружением в такие "пучины" прошлого, на которое у многих по разным причинам не хватало мужества. Имя это, как якобы компрометирующее дело и все движение, удобнее и проще было вообще "вынести за скобки".

Письмо в обком — "через все головы", разбирательства, суды - все это ставили в вину и с мистическим ужасом припоминали "отщепенцу" Дмитриеву, которому с тех самых пор на все оставшиеся времена предстояло быть предметом многочисленных разбирательств, выдерживая трагизм всех тяжелых проекций чужих домыслов и подозрений. Поистине, психология героя остается неуловимой для нас. Язык логики нужно было бы поменять на язык энергетики. Загадки судьбы, облеченные в иероглифы обстоятельств в их кажущейся неразрешимости, которой чурались и с которой мирились другие, для самого А. Н. становились совершенно необходимыми ступенями и ситуациями практики для "вхождения в тренировку форм", закономерной на таинственных ступенях завершения цепи воплощений. Прозревая и разрешая сверхтрудные обстоятельства — свои и чужие — с помощью опыта внутренней медитации, он утверждал новый тип поведения — как тип поведения "по праву Космическому, накопленному веками". Сказано: "Бесстрашие есть не только отсутствие страха. Бесстрашие — это полная работоспособность всего организма в минуту опасности... Великая мудрость — жизнь дает каждому человеку возможность созревать и крепнуть именно в тех обстоятельствах, которые необходимы ему одному..."

Противопоставить что-либо, по самому духу и заданным мощностям хотя бы отдаленно напоминающее созданное в Уймоне, никто не смог, потому что вес имеет не только здание, но и опыт общины, проявившейся в творческой деятельности с наибольшею полнотой в определенное и, несомненно, критическое время, хотя здание самоценно и само по себе. Неудивительно, что алтайским искусствоведам, "перестроившимся" на 180 градусов по отношению к музею и в 90-х признавшим его "родным", в конце концов пришла в голову "счастливая" идея сделать его подведомственным, подшефным музеям Горно-Алтайскому и Барнаульскому. Возможно, действительно лучше бы не возвращаться к прошлому, вполне порадоваться и согласиться со всеми, признавшими наконец создание музея в целом делом благим, не вынося из шкафа скелетов, не вороша старые обстоятельства, чтобы не усугублять и без того сложные нынешние. Старый музей попытались теперь слить с новым уймонским — нынешним — корпусом, свободным от "дмитриевщины" и всего тому сопутствующего. Строить на новый манер — значит, выхолостив идею и пойдя от противного, в духе времени, не надрываясь, нанять и профинансировать мастеров, тихо "перетянуть" у старого музея инвентарь и все возможные занятые и еще свободные площади... Строительство нового здания аргументировали необходимостью создания подлинно мемориального здания — на его подлинном историческим месте, не имея возможности сделать его мемориальным просто из-за отсутствия (не сохранились) подлинных материалов. Мне вспоминаются в этой связи слова Алексея Николаевича о том, что ему — во времена начала строительства — для того, чтобы определить лучшее место и построить здание надежно и основательно — таким, каково оно есть, понадобились многие профессиональные умения геофизика-геодезиста и напряжение всей собственной психофизики (сверхчуткой, следует заметить). В августе же 1999 г. я застала эту самую вторую очередь музея в стадии готовых стен. К лету 2004 года строительство планировали закончить. Мне самой приходилось бывать на спиринских собраниях и слушать краткие и сделанные, как мне показалось, с некоторой запинкой, отчеты о положении дел на строительстве, уже никак не связанном с именем Дмитриева, обязательно требующем мужества погружения в прошлые времена, а тем самым, в сущности, и выверяющего нынешние.

Я же сама к тому времени прочитала множество документов "на тему" и выслушала весь набор отзывов и представлений о Дмитриеве А.Н. — от почти вынужденного признания заслуг и лучезарности самой личности — до откровенной враждебности и желания принизить, "пресечь".

Сидела не однажды и на разных "разбирательствах" уже позднейшей поры — и в университете, и в Институте геологии и геофизики (в связи с деятельностью псевдо-комиссии по лженауке и по поводу выходивших книг Дмитриева — "Космоземные связи и НЛО" — о драматической судьбе уфологии, "Об эфирной материальности" — о проблеме сближения миров — физического и Тонкого и т.д.) и слушала все научные и далеко не научные прения. И все вспоминала, как видела однажды ранней весной, в ослепительный день солнечного неистовства: в черном лыжном костюме, мерной походкой — с лыжами "после лыж" — в городок входил еще неведомый мне тогда Дмитриев. Шел незнакомый человек со взглядом, как бы превосходящим человеческий, с глазами, заряженными мириадами солнечных ватт, не то отражающими, не то конденсирующими солнце, впоследствии — "тот самый" автор "тех самых" нашумевших книг, в том числе и о самосветящихся и неопознанных летающих объектах — сам, в сущности, форменный неопознанный и самосветящийся объект. И мне было мучительно трудно решить — что или кто был источником такого непереносимо сильного сияния дня...

Перейти к оглавлению

Опубликовано в книге О.Е. Аникина, Под небом Уймона: Очерки истории строительства музея Н.К. Рериха
— Новосибирск: Изд-во Твердыня (Томск), 2002 г.