Под небом Уймона

В действительности строительство ни в коем случае не было мученичеством, а было общим, серьезным, радостным — несмотря ни на что — делом людей, устремленных к Свету, — друзей человечества, признавших себя членами звездного братства. Они — молодые люди в штормовках и кедах — в то время стали как бы неотъемлемой частью самого пейзажа Алтая (южной его части). Вот как чувствовал и каким видел строительство Ю.Полумисков, его вполне типичный участник: ("Наука в Сибири", октябрь 1979 г., "Лирический репортаж"):

"Як", разбрызгивая лужи, рулит к калитке аэропорта. В Горно-Алтайске четыре градуса, дождь, ветер 7 —8 метров в секунду: Мне лететь дальше, на юг, в Усть-Коксу. Под козырьком аэропорта мерзнут курильщики. Блестит одинокое такси.

— Рейс номер триста девяносто пять до Усть-Коксы откладывается до тринадцати часов по метеусловиям...

Крепкий паренек с золотыми кудрями, в выгоревшей штормовке и домашних тапочках посмотрел на меня так, будто заверил сказанное диктором. Это метеоролог со станции Ак-Кем.

За багажными весами, в уголке желтого отполированного дивана устроилась старушка-алтайка со сморщенным лицом и густым неожиданным "табашным" басом. Через весь пассажирский зал вдруг прокричала, обращаясь к метеорологу:

— Плохо шаманил, Валерка, теперь только на третий день попадешь к себе на консервы!

Валерка, не огрызнувшись, вышел под козырек.

Внимание веселой старушки привлек мой штормовой костюм. Оглядела слезливыми глазами и сказала как бы про себя, но вслух: "Однако в Верхний Уймон строить поехал, что ли?.."

"Как знаешь?" — обратился я к старушке, но ответа не получил.

Она набивала трубку величиной с сосуд, из которого поят в самолете чаем. Капитан-пограничник с маленькой девочкой на руках рассмеялся и сказал, что на коксинский рейс норовят попасть только запоздавшие отпускники и энтузиасты — строители музея Н. К. Рериха в Верхнем Уймоне.

В 1926 году Николай Константинович говорил с жителями села и поднимался на вершины. Два поколения прошло на Земле с тех пор. Много всего было на спокойных улицах Уймона...

Катунь понесла нас в лодке к другому берегу. Струи сшибались табунными жеребцами, а мы скользили по белопенным гривам, и все ближе нам был берег новый. Тот, кто правил, брал выше, и не жалел сил физических.

Приткнули острый нос к корням еловых великанов. Твердо пошли на крутой утес... И видна уже янтарная крыша дома. В Уймоне полдень. Над Уймоном дым, жгут на огородах ботву, во дворах и пригонах — мусор. Дым отдает лиственничной щепой и навозом. Трава проклевывается сквозь бурую листву неторопко, словно приглядываясь. Телята ловко выщипывают ее, прикусывая у самой земли. Земля еще холодна. По утрам туман прикрывает Терехтинский хребет. Стройка поднимается к небу. Ничто не заслоняет двухэтажного дома. Десять окон спокойно глядят на белые горы. Силы богатырские затрачены на строительство. Каждое бревно поворачивалось на земле до шестнадцати раз, пока не становилось стеновым бруском. Двенадцать и пять метров длина бревен. Топорами махали да тюкали с рассвета и до темна. Двести семнадцать человеко-дней на окантовку потрачено. Топор с однобокой заточкой к руке прирос. Даже для привычного человека это очень тяжелый труд физический. Сто шестьдесят семь лиственничных хлыстов в марте с горы привезено... Как строят... Неторопко, стараются... Значит, простоит храм муз долго, может, триста лет. История знает и более древние постройки из алтайской лиственницы. Георгий Васильевич Щенников подъехал на сереньком "Москвиче", остановился у штакетника, опустил стекло: "К председателю сельсовета вопросы есть?" — У нас всегда есть вопросы к председателю сельсовета. Как дела с транспортом? Когда распилит лес Мультинский леспромхоз? Нельзя ли взять пару верховых лошадей, чтобы подняться на гору Батун? - "Что на Батуне?" - Посмотреть восход солнца и сделать несколько цветных фотографий. - "Лошадь найдем, смотрите восход".

К вечеру закончились работы на кантовке, и каждый перешел к своим делам. Три Сергея, все строители. Вечерами каждый любимую работу творит. Оконные наличники из кедровой доски режут, электрической приладкой потолки полируют, розовый куст на подоконнике поливают и бензиновой пилой профилактику делают. О потолках в доме речь особая: после полировки их воском пчелиным натрут, и потолок всегда блестеть будет и пахнуть счастьем, летом и розами".

"Мне было ровно 18. Выехали на Алтай. Подразумевалась такая задача — попасть в отряд Д. — рабочим, кухаркой... Вечером поздним как-то бросила в сумку вещи и рванула через долину. Как я по этой долине шла — непередаваемое ощущение было, одно из сильнейших в моей жизни. На самом закате нашла подкову — на всю жизнь память. Двигало мной чувство вдохновения, вела любовь — инстинкт страсти без взаимности. Шла без страха, знала, что ничего не случится, с чувством полной безопасности. Пришла в другой лагерь, когда стемнело окончательно. Уже в полной темноте села на лавочку. Киселев вошел и попросил вместе с предметом моей тайной любви принести бак с водой. Несли за две ручки. Мне казалось, что все не так делаю...

Два лагеря строителей перессорились, и на меня пало задание быть женой-мироносицей — снимать конфликты. Я ходила от этих к тем — и всех убеждала, что распрей не надо... Как бы то ни было, а дело шло. И много памятного осталось. Была в деревне каноническая личность — баба Фекла, которая видела еще Н.К. Рериха со товарищами. Так что для многих все, что она изрекала, было истиной в последней инстанции. У нее была красочная жизнь. После фольклорной экспедиции баба Фекла делала травянуху — настойку для здоровья, которая разбирала почище всякой бормотухи. (Дядя Коля был в детском восторге.) В середине беседы Фекла то и дело вскакивала и говорила, глядя в окно: "Это кого же там еще несет?" А на меня глядя все повторяла: "Ты, Оля, сама-то худа, а жопа-то толстая". А стройку одобряла, хвалила.

Вообще тогда много забавного было. Дядя Семешин веселый был. Как-то еще не доехав до Уймона, захотел он лапши. Тут и сбили как раз как по заказу петуха ненароком. Поспрашивали у народа — никто не признал, чей. Забрали его, сварили, съели. Хозяином так никто и не вызвался. Видно, иностранный какой-то петух был.

Моя доля в строительстве состояла в законопачивании щелей в стене дома щепочкой. Так что пять венцов содержат войлок и мох, запиханный моею рукой. Я там, в Уймоне, между прочим, научилась и готовить на много человек сразу. По вечерам у костра сидели. Если бы не случавшиеся разборки между мужиками, все было бы просто чудесно. Липенков, когда приехал, стал печь лепешки пресные, а я развлекалась тем, что таскала эти лепешки так, чтобы никто не видал. А домик между тем все подрастал. Позже мы переехали в дом, где, по преданию, жили Рерихи, устроились там.

Вспоминается часто то житье: протока, где приходилось стирать, свежезаваренный чай, который очень любил дядя Женя Киселев. Катунь, которую видела, когда ходили погулять с Алексеем Николаевичем. Деревню смотрели — с горы — она была прикрыта туманом. Память осталась как о некоем пиковом подъеме жизни.

Строительство имело суть как некоторое осмысленное действо. Главным из ощущений было особое ощущение соборности. Коллектив и работа не отнимали сил, а, наоборот, воодушевляли - царил настоящий неподдельный неукротимый энтузиазм.

Соображения возникали уже потом, а на месте было сильное эмоциональное восприятие.

Мне было потом не понятно, почему пошла какая-то грызня. Мне казались кощунственными все эти разборки, казалось, что дело должно было быть выше всего. Я бегала между всеми, стараясь, чтобы все было пронизано любовью к делу, любовь к другому — все были любимы... Очень больно было от разрушения такой общности..."

Значило бы погрешить против истины, не сказав, что все участники оценивают прошлые события неоднозначно. Руководители не избежали упреков в том, что основное ядро строителей-первопроходцев, очень хорошо проявившихся на самом первом, одном из труднейших, этапе, со временем перестало быть монолитным. Оценивая события по прошествии многих лет и вовсе не приписывая себе права последнего слова и заключения, все-таки подчеркну, что обстановка строительства, столь непростого уже по причине самой его отдаленности, имела очень сложный оккультный подтекст. События как таковые именно в этом аспекте не поддаются никакому окончательному определению. В любом случае - здание было возведено замечательное, а издержки и настроения нужно соизмерять в сравнении с самой вечностью, не забывая, что любая, даже негативная и приносящая страдание ситуация, в чем-то всегда может быть оправдана и понята как ситуация в основе своей творческая, не поддающаяся учету земными скудными мерами: "У многих чувствознание вечности отсекается устремлением к саможалению. Но повторено во всех Учениях о тяготе плоти, чтоб устремить внимание к преимуществу духа. Важно принять Учение как начало к истинным преимуществам, которые не могут быть отчуждены" ("Сердце", 72).

Важно понять и то, что острые ситуации, если и возникали, то чаще не из-за недостатка горения, а именно, может быть, из-за слишком яркого пламени сердца. Пламя и обжигало...

Еще в одних из своих ранних алтайских записей Алексей Николаевич говорит: "...Что можно поведать о том несказанном? И все же слова, посланцы огня мыслей, ...пытаются воспарить, отобразив в своей вязи то, что за пределами банальных слов повседневности... Это захватывающее явление продолжения человеческого восприятия, мышления, слов за грань этой жизни очень трудоемко. Трудоемкость — в сфере материализации огненных бликов реальности мира в мире привычном... Ведь человек, продленный незримо за облака и синеву, когда тело, принимая лавину огня, становится прозрачным для самого себя, — так непонятен и даже не нужен в этом месиве вещей и обычного многословия... Зажечь огонь будущего — сверхзадача, невообразимо трудная для реализации. И тут подается и принимается помощь. И тот, кто примет ее, будет накален в горниле бедствий и противоречий до сияния реальной красоты..."

Не забудем слова Елены Ивановна: "...ярых Безупречных Духов нет. Иначе эволюция уже закончилась бы". Не забудем также и утверждение Великого Владыки о том, что в наши дни важнее всего развитие сердца как источника несломимого энтузиазма, как великого средоточия тайного, сокровенного: "Поистине, сокровенное есть соизмеримость, которая дает возможность подниматься без шатаний. ТАЙНОЙ МИР ДЕРЖИТСЯ".

А.Н. Дмитриев был и остается человеком, предъявляющим к себе требования гораздо более высокие, чем кто-либо. Это свойство существовать "на лезвии бритвы", качество человека, привыкшего взваливать на себя неизмеримо большую ношу, чем кто-либо — "ради ускорения следствий", на земном плане оборачивалось порой против него: мощности, привычные для него, возможно, оказывались в чем-то непосильными для многих других. Но именно рядом с А. Н. — свидетельствую вовсе не в одиночестве — в повседневности, поверх всех случавшихся непониманий и неувязок земного самого жесткого плана, с особой силой можно ощущать звенящую музыку и чудо реальности Лучей Высших сфер.

В 1982 году все той же бабой Феклой, представительницей старообрядчества, в минуту расставания с Дмитриевым (как и со всеми уезжающими строителями) были сказаны слова напутствия, суровые и очень важные:

"...Храни вас Господи на нелегких путях ваших. Непонятны мне оне, но нужно, чтобы кто-то по краю досточки ходил. Тебе завсегда трезва голова нужна-то. Робить ты не умеешь, не жалешь себя-то, но людей учись жалеть: слаб бывает человек, дак ты, Лексей Николаевич, не заносись-то. А то мало вить пройдет людей, куда ты-то идешь. А кто помет тебе — верен будет, правду тебе говорю. Но шибко тяжелу жизнь ведешь ты. Да Господу, видно, угодно-то: авось польза людям-то придет от твоего хождения по пропастям разным. Храни тя Господи. Дай перекрещу..."

Эта запись из дневника А. Н., датированная 21.10. 1982 года, свидетельствует, что люди из старожилов, старообрядцев, способны были понимать его гораздо лучше, чем многие ученые интеллигенты из Москвы.

В дневниках Алексея Николаевича 1982-го года, именно в момент неожиданного и, казалось бы, полного краха "музейного" предприятия, им самим был сделан убедительный итог всего пережитого: "Ничего, что изнуряющие напряжения не дали зримых результатов. Ведь валы незримого огня вздымаются над этой стоянкой форм и, как знать, может, эти напряжения вместе с их неумелостью тебе соткали пламенные одежды... Поиск успешен, ибо найден метод подвижности и устремления".

Действительно, истории строительства суждено было быть непростой. Но в разных откровениях строителей об этой поре, в том числе и в тяжелых, острых, — они, если и начинали "за упокой", то завершали непременно "за здравие", признавая дело настоящим и благословляя судьбу за эту выпавшую часть своего молодого деятельного прошлого. Именно благодаря факту участия в строительстве годы молодости стали для многих временем высокого опыта, высокой пробы сил в неповторимом энергетическом пространстве.

Как ни парадоксально, но накопившиеся "разночтения" событий все-таки ценны, потому что в любом случае представляют собой кладезь противоречивой коллективной памяти о безвозвратно ушедшей эпохе, в которой были возможны ТАКИЕ намерения.

Опубликовано в книге О.Е. Аникина, Под небом Уймона: Очерки истории строительства музея Н.К. Рериха
— Новосибирск: Изд-во Твердыня (Томск), 2002 г.

Под небом Уймона

Очерки истории строительства музея Н.К. Рериха

14