 | (с) 2002 О.Е. Аникина, (с) 2004 (интернет-публикация) СНК "Пульс Будущего". При иcпользовании данного материала ссылка обязательна. http://pulse.webservis.ru/Agni/Museum/Uimon/index.html http://pulse.webservis.ru/Agni/Museum/Uimon/12.html |
Преданностью можно достичь всех врат. Не забудем это ни на мгновенье. Именно, наполнимся улыбкой преданности и благословим каждодневность. Каждое дыхание наше имеет чудесную субстанцию для миров образующихся. Подумайте о сокровищах, данных нам и принадлежащих Тому, кто дал нам слезу и каплю пота для нашего освобождения. "Иерархия", 177.  |
В конце 1970-х в прессе постоянно шли публикации о ходе строительства, в том числе в центральных изданиях, не считая заметок и сообщений по радио. Стройка началась в 1978 году, как только были выделены средства и вскоре, по сути, получила статус всероссийской. Имя Рерихов действовало магически: люди приезжали на Алтай — кто-то только на лето, а кто-то и навсегда, оставляя столичные квартиры, родные места, перекраивая собственную судьбу, как это сделал Сергей Смирнов, бывший сотрудник Института гидродинамики СО АН, а позже — Валентина Дмитриевна Качаева, работавшая на ВЦ СО АН, а в годы строительства ставшая женой Сергея.
Из публикаций тех лет о делах строительства: "Строили всем миром. "Постоянные" новоселы Верхнего Уймона составили ядро бригады, которая в летнее время пополнялась за счет отпускников. Помогали им экспедиции разных институтов СО АН, работавшие в Уймонской долине. Помогала дирекция совхоза имени 60-летия СССР. Помогали и жители села — молоком, ягодами, овощами — кто чем, ибо строители экономили на заработной плате, получая в месяц не более 120 рублей. Ссоры, конфликты, непонимание? Конечно, было и такое, но работали дружно. Строили музей, строили собственные взаимоотношения. В том числе и семейные. Познакомившиеся на Алтае Владимир и Валентина Павлюшины (она — из Новосибирска, он — из Подмосковья) вспоминают: "С удивлением мы прочитали в одной из газет: "Мы строим БАМ, БАМ строит нас"! Удивились тому, что бамовцы, сами того не ведая, повторили наше присловье... Мы были задолго до того уверены, что не только мы строим музей, но и музей строит наши характеры и судьбы.
Стройка шла пять лет и зим (в основном — лет). Долго? Но строили в неимоверной дали, и, во-вторых, подгнивший фундамент дома пришлось заменять...
Дом, повторяя архитектуру исторического дома Атаманова, не был его полной копией, и дополнился изнутри и снаружи резьбой (с символикой Индии и Алтая — О.А.): пластинами, наличниками, резным рериховским "конем счастья" над входом. Одновременно со строительством шло интенсивное формирование коллекции литературы о Рерихах, фотографий".
Из дневника Сергея Смирнова: "Были примеры приезда на строительство целыми семьями, вместе с детьми. Мужчины помогали на стройке, женщины трудились на кухне, сменяясь: при большом наплыве (до 35-ти человек) — эта работа была очень тяжелой. Не считались ни со средствами, ни со временем, повышая качество, иногда переделывая работу до трех раз, иногда позволяя завершить ее кому-либо, сознавая, что придется переделывать после его отъезда.
Принимались все, кто хотел приложить свой труд. Несмотря на бури, которые пронеслись после... и другие процессы, которые привели к уходу одних участников, на их место обычно приходили новые..."
Что касается внешнего плана истории строительства, то он исключительно интересен всеми своими моментами. Феномен происходящего еще и в том, что нетрадиционная духовная практика, включающая как часть деятельность физическую, осуществлялась на строительстве не вопреки существующему пассивно-довлеющему режиму и идеологии и не вне, а внутри нее, и это было свидетельством возможности реформирования уклада созидательными усилиями в логике всей российской истории, в логике социализма. Строительство было не уходом от жизни, а приглашением к смелой широкой деятельности. Это был редкий неоцененный опыт — поиск пути и перспективы — успешное живое творчество, деятельность вне соображений выгоды, равнодушия и отступничества, обильно плодившихся во времена начинающегося застоя. В этом смысле последовавшая в кризисный момент апелляция Дмитриева "к верхам" была не только не опрометчивым, но вполне логическим шагом.
Благодаря человеческой состоятельности участников им верили, в силу чего и удавалось решать одну за другой головоломные проблемы. В алтайских "верхах" не только не было "запретительных" намерений, но, напротив, ощущалось доверие и сочувствие со стороны партдеятелей, для которых тема Учения формально была под запретом.
Алексей Николаевич вспоминал такой эпизод: В.К.Сабин, председатель райисполкома Усть-Коксы, догадывался тогда: "А ведь вы, ребята, не музей строите". — "Да, — говорим, — вот наша программа, программа исследований". — "Ну раз так", — и ставит подпись... Сабин за новыми людьми следил пристально: "Что же вы за люди такие?" — спрашивал, пытаясь понять мотивы деятельности.
"Партийные люди считали нас чем-то вроде баптистов, верующих, то есть святых. Не понимали, как такие вообще могут быть, и ставили очень высоко. Относились всерьез", — свидетельствует Лилия Гаева, оставшаяся на Алтае на жительство после окончания строительства (утверждение, с которым, правда, не все из участников, прочитавших его, согласились).
Вот что пишет в своей, вышедшей в 2000-м году, книге "Белый остров" бывший слушатель, хоть и очень нетипичный, московской Высшей партийной школы Ю.М.Ключников:
"В конце 70-х годов, когда мы приступили к строительству музея Рериха в селе Верх-Уймон, обстановка была иной. И не только потому, что паломников в то время было сравнительно мало. Мы приехали работать, выполнили весь комплекс строительных работ - от заготовки леса до резьбы наличников и монтажа водяного отопления. Мы помогали крестьянам заготавливать сено, привозили необходимые предметы быта. Никто из строителей не пил вино и многие не употребляли мяса, но мы не вели агитацию за наш образ жизни и не были фанатиками. Если тракторист отказывался стаскивать лес с горы без выпивки, мы брали фляжку спирта и пили вместе с ним, заботясь лишь о том, чтобы доза алкоголя не сказалась на работоспособности нашего напарника. Все четыре года строительства музея наши отношения с местным населением были отношениями трудящихся людей. Когда же начался "рериховский туризм", мы перестали бывать в Верх-Уймоне, чтобы своим присутствием не усугубить обстановку".
Если учесть, что строители были людьми, включенными в собственные напряженные планы деятельности и приезжали из разных точек, можно констатировать, что руководители строительства сделали буквально невозможное, то, что под силу только людям с выраженным мощным воинским волевым началом — так велика была тяжесть взятых обязательств и "сопротивление материала". Ведь предприятию сопутствовали сложности самого неожиданного и очень серьезного характера: в частности, помимо сложности "преодоления" инстанций — сложность и неоднородность самого рериховского движения, и порой почти враждебное вмешательство "чужих".
Почти наверняка можно предположить, что сами участники, прямо включенные в конкретную деятельность, не всегда представляли реальной сложности происходящего именно как мистерии, где каждый был обозначен энергетически, вибрационно, и в этом смысле во внутреннем плане мог влиять на обстоятельства, в конечном счете обусловливающие весь могучий ход вещей, за которым стояло планетарное будущее. Беспорядочные, хаотические вибрации могли становиться разрушительными. Работа по очищению энергетическому на строительстве являлась ключевой как при действии, сознательно направленном на искупление накопившихся общих темных человеческих излучений: "Дух есть ультимативно утонченная материя". Учитель предупреждал: "На мир могут обрушиться такие несчастья, что даже наихудшие бедствия могут представиться как счастье... Пока люди утешаются базарами и ярмарками, в мире готовятся грозные события". Именно такая установка, определяющая степень решимости действий, должна была быть у руководителей строительства, которых обвинили впоследствии в неоправданной жесткости.
Существовали трудности и порядка очевидного и объективного: Уймон — край малодоступный, что создавало, разумеется, гигантские проблемы: самолет, сани, уазики — таковыми были транспортные средства, которыми пользовались строители. Или это были трактора, телеги, лошади и т.д.
Было много деталей в деятельности той поры, о которых теперь уже мало кто может даже догадываться. Например, та же В. Новожилова рассказывает, что часть деревянной отделки — фрагменты ставней и дверей — заказывали новосибирскому художнику Владимиру Соколу и частично Валерию Липенкову, на что требовалось специальное заявление и специальное разрешение инстанций райисполкома. Приметы соцбыта быстро забываются, так что сам характер возможных хлопот теперь уже трудно порой даже вообразить.
Валентине Новожиловой, настойчиво советовавшей мне "подняться над схваткой" и делать акцент на разных свидетельствах самых активных участников, рассказывать о своем собственном участии оказалось нелегко, так как память об этом стремительно выветривается. Ей запомнились ярко почему-то большей частью лишь детали, например, посылки продуктов для строителей на первых порах в отдаленный Уймон, отправляемые по почте в ящичках, в которых она сама, тогда — блестящая студентка Бауманского училища, в годы учения в Москве получала посылки от мамы. При этом сама Валентина и вся ее деятельность хорошо запомнилась другим участникам. Как утверждают очевидцы, вклад ее был выдающимся именно энергетически в силу исключительных организаторских качеств и собранности. Приходилось встречать множество замечаний о ней устных и во многих текстах; в частности, Н. М. Костомарова называла ее "классическим существом ментального типа". Над историей Валентина настойчиво советовала работать исключительно фактологически, не касаясь сложной, с ее точки зрения, психологической внутренней обстановки строительства, то есть собирать факты истории самоотверженной деятельности людей, проявившихся на строительстве в реальной видимой деятельности: добывавших лес, крепивших, тесавших, красивших, убиравших, жертвовавших деньгами, то есть в молчании, тишине, во всяком случае, глубокой сосредоточенности творивших трудом молитву и благо — в соответствии с лучшими и благороднейшими заветами Агни Йоги. Советовала обратиться к Надежде Борисовне Судаковой как фигуре определяющей, именно в ней видя деятельницу, на разных уровнях исправлявшую случавшиеся чужие психологические просчеты, находившую выход из многих финансовых тяжелых положений, щедро жертвовавшую для дела всем, пекущуюся о нем неустанно и чрезвычайно полезно.
Замечу все-таки, что вспоминать и вспомнить Валентине определенно было что, во всяком случае, мне пришлось видеть фотографию ее, молодой новобрачной, на фоне уймонского музея рядом со своим новоиспеченным мужем, Юрием Кузнецовым, и Алексеем Николаевичем, тогда — единомышленником, другом...
В 1999 г. я встретилась с Н.Б.Судаковой. Существует неполная запись сказанного тогда: "21 января 1999 года. В Академгородок приехала в очередной раз Надежда Борисовна — одна из главных героинь строительства, включившаяся в происходящее с первых минут, когда запущен был метроном событий. Одна из тех, кто ради идеи переиначил жизнь — свою и своих домашних, включая жизнь крохотного внука Павла, которого на первых порах полной неустроенности укладывали спать чуть ли не прямо на дощатом тротуаре строительства. К моей величайшей досаде не "пошла" магнитофонная запись рассказов, так что пришлось потом записывать по памяти и, как водится, с некоторым опозданием.
Если бы запись "пошла", получился бы лирический репортаж, очень легкий, праздничный, в хорошем ключе, потому что качеством праздничности обладала сама Надежда Борисовна, как и задатками хорошей драматической актрисы — неопределенностью возраста, экспрессией, миловидностью, сильным, звучным и мелодическим голосом.
Пришли с Валентиной Николаевной Дмитриевой. Взяли как-то с места в карьер: заговорили горячо о строительстве, об Алтае, о старой дружбе, о детях, выросших на глазах и ставших живыми метками, по которым можно было увидеть, насколько теперь отстоит строительство. Было в них обеих много надежности, силы, незамутненной русскости, какую встретишь только у людей рождения где-нибудь 45-го года, то есть прежней, "советской" закалки эпохи расцвета соцбыта, когда все время было сплошным гимном труду в деревенском его понимании, т.е. когда умели "ворочать". Так что и дамы были такого порядка, и полускорбно-полудоверительно, а, в общем, просто как констатацию факта поведали: и у той, и у другой — "все сорвано".
Для моей небольшой хрущевки они со своими сильными голосами были как бы даже избыточны. Можно было не только слушать, а любоваться ими: обе деятельные, невероятно заряженные, симпатичные, с большим интересом и непоколебимым спокойным уважением друг к другу. Так и чувствовались в них эти самые труднодостижимые наработки, та самая "огранка". Им было легко говорить, и их было легко слушать. Никакой особой патетики не было, просто вспоминали с какой-то спокойной решительной страстностью как нечто само собой разумеющееся событие сейчас уже, в сущности, абсолютно немыслимое: дело бескорыстного строительства завещанного Храма. Между тем это было частью их жизни и пришлось на годы их молодости. Дело, то есть само пространство его, в своих подробностях вполне конкретное и фантастически хлопотное, географически простиралось в широтах от Москвы, в которой добывали средства и помощь, и действующим лицом оказался, например, космонавт Севастьянов, до Сибири Высокогорной, где героями были уже старожилы — еще современники Рерихов.
Воскрешали картины и приметы природы Алтая, без конца повторяя: Усть-Кокса, Тюнгур, Уймон, Тихонькая — названия, памятные еще по чтению книг о сибирской экспедиции Рерихов, зная в подробностях особенности мест: гор, рек, хребтов, сам состав каменистых склонов, сплошь покрытых местами зарослями чабреца, мяты и т.д. Вспоминали и зимний Алтай с немыслимыми поездками из Уймона на лошадях в санях среди глубоких снегов. Одна из таких поездок — со спутниками Петром Лабецким, Иваном Горловым и Евгением Смертиным — в Усть-Коксу за деньгами для строительства запомнилась Надежде Борисовне особенно ярко. Петя Лабецкий, сидя в санях, в те времена говорил: "Хорошо, что есть на свете Алексей Николаевич, и можно спрашивать у него совета".
Вспоминали почти былинного свойства события на лесоповале, когда добывали лес из тайги, и это было проблемой проблем, так как по сопкам доволочить до места дерево брался только кто-нибудь из самых отчаянных, то есть чаще всего подвыпивших трактористов. Прибытие этой процессии ожидалось с волнением и приветствовалось криками всяческого и всеобщего одобрения.
Собравшийся народ был большей частью молод, интеллигентен и неумел. Надежда была только на помощь и науку старших из мастеровых и на собственную разворотливость, ведь всему нужно было учиться, и все, начиная от гвоздей и кончая напильниками, привозить из Новосибирска. Гайки, инструменты, молотки и отвертки — укладывались и привозились в рюкзаках, так что не только музей вообще, но и каждая мельчайшая деталь его имеет как бы собственную ценность, значимость и историю. Эти времена до сих пор памятны не только самим строителям, но и их домашним. Мать Аллы Побединой, Станислава Петровна, вспоминала, смеясь: "В то время невозможно было дома найти что-нибудь из инструментов. Чего ни хватишься — все оказывалось отдано строительству, сколько ни покупалось".
Валентина Николаевна Дмитриева вспоминает, как по выхлопотанной специальной накладной получала на ТЭЦ-2 особенного свойства кирпичи для фундамента и привозила на машине-газике, нагруженной так, что рессоры, не выдерживая тяжести, почти выпрямлялись.
В то время многие перебирались если не в Уймон, то куда-нибудь поближе к нему. Надежда Борисовна вспоминала не без эмоций: "Cобирали в коробки и упаковывали детей и книги". Уймон оказался краем довольно суровым, своеобразным климатически, возможно, из-за близости Белухи. И краем старообрядцев. Она часто имела дело с тогда еще живыми родственниками семьи Атамановых и хорошо знала ее историю. Сам Атаманов был из ссыльных, его дочери стали помощницами в доме Рерихов. Одна из жительниц Уймона, память которой хранила встречи с семьей Рерихов, баба Фекла, была очень суровой, набожной, вела дом по всем строгим "чистым" правилам. В ней чувствовался сильный дух подлинно религиозного человека.
Надежда Борисовна, одной из самых первых оказавшись в Уймоне, включилась сразу и "повела" финансовые дела, улаживая всякий раз время от времени возникающие финансовые кризисы. Эта сторона дела была, конечно же, очень существенной и ответственной и тоже требовала напряжения исключительного, так что когда срочно требовалось очередное "вливание", то как бы спрашивалось с Надежды Борисовны. И она, несмотря ни на какие лимиты, на собственные средства отправлялась по инстанциям, в том числе и в Москву. Ей пришлось встретиться с космонавтом Севастьяновым, у которого день был расписан так, что пришлось вклиниваться, что называется, с большим треском, в перерыв между его заседаниями и излагать суть дела прямо в машине, в которой он ее подвозил в гостиницу, "слушая дело". Памятным стал и случай денежного пожертвования на строительство из огромной по тем временам суммы, выплаченной за выигранную кем-то из семьи Надежды Борисовны в лотерею "Волгу" (кажется, одна треть стоимости машины).
В Уймоне собирались вслед за Смирновыми обосноваться и новосибирцы Гаевы. Юрий Гаев был тогда артистом новосибирского ТЮЗа — молодым, восторженным и безоглядно влюбленным в Алтай. Среди прочих университетов жизни и испытаний — участия в работе научных экспедиций под началом А.Н. Дмитриева и практики Агни Йоги, ему предстояла деятельность в секторе культуры райкома Усть-Коксы, опыт партийной работы, учеба на юрфаке, личная трагедия, а позже — поприще юриста, удачливого адвоката, выигравшего в свое время очень крупное разбирательство. На Алтае вообще многие пережили истории, по напряжению не уступающие любому античному мифу.
Лилия Гербертовна Гаева, его первая жена, в то время молоденькая учительница немецкого, еще по снегу приехала на строительство с мужем и маленькими детьми, большими чемоданами и большими глазами — от всех волнений и всего увиденного. Все это были люди, имевшие прямое отношение к А.Н. Дмитриеву, его группа. Интересно, что дети, выраставшие возле строительства, получали как бы своего рода крещение и свое оригинальное посвящение в мистиков. Фотографии хранят, например, отроческий облик Лени Победина той поры, сына Аллы Побединой, хрупкой на вид интеллектуалки, часами вдохновенно проводившей в Уймоне на кухне у большого костра с огромными чанами борщей, каш и компотов в самый разгар строительства (плит никаких не было, то есть плит, способных выдержать тяжесть огромных кастрюль).
Быт строителей легко представить по фотографиям, запечатлевшим эпизоды и хранящим "веселые" приметы той поры: Cергей Смирнов со сломанной рукой в гипсе, подобно раненому великому полководцу, полулежит на поле трудовой брани или, вернее, нивы, на фоне надутых, как паруса уходящего вдаль брига, развешанных выстиранных одежд или простыней; на фоне уймонских пейзажей в ветровках и кедах стоят, на все времена составив группу для фото, деловитые энтузиасты.
По свидетельству той же Надежды Борисовны Судаковой, все приезжающие на строительство были заняты в какой-то степени на разных условиях; существовали скромный бюджет и скромная смета, строжайшая экономия, вообще разные сложности с оплатой. У тех, кто, вопреки ожиданиям, ничего не получал, порой возникало недоверие: думали, что заплатят позже других, так как сама идея бескорыстных усилий в голове у многих укладывалась не вполне; на каком-то этапе именно на этом "сыграли" "недовольные" рериховцы, дойдя до прямых обвинений — писем в инстанции с требованием проверок положения дел на строительстве "купеческого" (или "кулацкого") особняка по подозрению в злоупотреблениях.
Строители же более, чем отсутствия денег, боялись собственного неумения, отсутствия на первых порах чертежей и расчетов, которые должны были быть сделаны кем-то опять-таки бескорыстно, ибо в смету оплата их не входила, или входила по низшему разряду. Инженерную часть (расчеты и чертежи) выполнил архитектор (и завзятый альпинист) Владислав Семешин из Академгородка. Позже нашли и мастера, готового взяться за дело. Но у него, пока добывались деньги, поменялись обстоятельства, и мастер отказался от своих строительных планов. Узнав об этом, Надежда Борисовна, с трудом его нашедшая и на него понадеявшаяся, не то что заплакала, а зарыдала в голос — таковы были напряжение и тяжесть взятой ответственности. О том, как силен был эмоциональный план вообще — эмоциональных затрат и издержек, говорить не приходится. Каждый по опыту всегда хоть сколько-нибудь знает, как сильно он неминуемо присутствует в любом предприятии, тем более там, где увязано много людей и существует зависимость друг от друга. В любом деле присутствует капризность обстоятельств, мистически выражающая план бушевания самых разных стихий и многих пространственных токов. Запускаются невидимые оккультные рычаги как результат совокупной деятельности в духе, в огромной степени влияющей на исход дела и предрешающей сами обстоятельства и ситуации: "Если примете все предуказания Наши и вам покажется, что нечто указанное или не исполнилось, или претворилось помимо ожидания вашего, то немедленно сделайте исследование самого Указа, прилагая слова в обычном человеческом понимании. Затем припомните все случившиеся обстоятельства и сообразите все помыслы, ваши собственные огорчения, раздражения и все прочие случайности и оплошности. Очень значительно наблюдать, какие события имеют значения для космических волн... Таким путем можете наблюдать, насколько сфера психическая имеет свои законы, не касаясь наших трех измерений" ("Иерархия", 67).
Сверхсмысл музея с такой историей, какой она сложилась, — еще и идея непобедимости человеческого устремления в условиях внешней незащищенности от всех ветров, непогоды в прямом и переносном смысле.
Чтобы полнее дать представление о том, что приводило энтузиастов в Уймони что именно было ими вообще пережито после всех кризисов и запрещений, всю силу сердечного настроя и реализованных и нереализованных человеческих надежд и связей, стоит привести лирическое стихотворение Юрия Ключникова, много лет спустя написанное по случаю наступившего новогоднего праздника и посвященное Евгению Киселеву, непосредственному партнеру Ю. М. по заготовке леса в годы строительства. Оно, как одна из множества искорок духа, вспыхнувших на огненной волне кастальского ключа Уймона, прекрасно своей интонацией высокого стоицизма, чуть заметной самоиронии, горечи — при полном отсутствии сусальности и бравады:
Над севшею за стол страной Курантов перезвон несется.
Наш тост за солнце под луной и за луну — подругу солнца.
Итак, дружище, с Новым счастьем! Мы ждем его среди зимы.
Оно наступит в одночасье, коль станем новыми и мы,
Покинув, верится, — навеки — трусцу по замкнутому кругу.
Так пожелаем же друг другу спирали пламенной наверх.
Гудит на улице пурга, а в нашем доме дачном — печка.
Мы тост подъемлем — богу свечка, а, может, — черту кочерга!
Нет, не спеши, мой милый друг, улыбкой встретить эти строки.
Крутить не просто жизни круг, но и сойти с него — не проще.
Мы выбрали высокий путь и, как нам кажется, ступили,
И обещали не свернуть, и за решимость нашу пили.
Но вспомни — рыцарей с коней на землю стаскивали смерды.
Крючок простой бывал сильней кирас и лат высокомерных.
И все же тост второй — за бой, с победою неразделенный,
Как этот спирт неразведенный с алтайской мускусной струей.
И третий тост, как и второй, с боями и победой связан —
За черный хлеб, за редьку с квасом, за вечный зов земли родной...
Опубликовано в книге О.Е. Аникина, Под небом Уймона: Очерки истории строительства музея Н.К. Рериха
— Новосибирск: Изд-во Твердыня (Томск), 2002 г.