Под небом Уймона

Очерки истории строительства музея Н.К. Рериха

О.Е. Аникина

11

...Так между отвагою мудрости и безрассудством предательства лежит лишь сердце.

"Иерархия", 445.

О событиях 1971 года, касающихся темы будущего строительства, шла речь и у В. М. Сидорова в книге "Знаки Христа" в главах, рассказывающих об исключительном интересе к теме его самого и его московских наставниц, представлявших энергетически очень значительный и очень серьезный эгрегор. В "алтайских" главах Сидоров о многом умалчивает и даже искажает некоторые факты, косвенно и прямо касающиеся последующих событий строительства в Уймоне, что тоже свидетельствует о неоценимой важности событий и огромной их подоплеке: вопросе чистоты принципов оккультной практики.

На этот счет существуют интересные дневниковые записи из архива А.Н. Дмитриева одной из участниц его группы, хоть и несколько "уводящие" в сторону от непосредственной темы, но раскрывающие характер взаимоотношений москвичей, в частности, Сидорова и двух главных героинь его книги, и сибиряков, — их ментальные координаты, характер практики и методов работы вообще, то есть сам потенциал и принципы "школ".

Запись, обнаруживающую и саму степень интереса эзотериков к Алтаю как области, в оккультном отношении совершенно особенной, в свое время удалось услышать из уст Алексея Николаевича. Чтение было как бы возрождением ситуации не только сюжетно и образно, но и энергетически, так как при чтении расставлялись акценты — смысловые, звуковые — благодаря ожившей и заговорившей памяти самого А. Н. (в записи — Леша, Алексей). Как в фокусе, сходились энергетические "потоки" читающего, слушающих, автора записей — и как бы всех действующих лиц, а результирующим эффектом было создание какого-то нового плана действительности в переплетении прошлого, настоящего и будущего, присутствующих-живых и присутствующих-ушедших, как если бы они возрождались с какой-то поучительной целью. Род мистерии, что было частым и обычным при таких чтениях у А. Н. Сам он "считывал" каждого, будь это автор или даже действующие лица, или слушающие, и мог вызвать сильнейшее настроение у всех участвующих, создавая тем самым как бы новую ауру старого события — в новом временном измерении.

"7.7. 1971. (В сокращении. — О.А.). Мы с Л. идем к Н. М. (Костомаровой). Покупаем у остановки метро два букетика роз — пять розовых, пять чайных: Н. М. радуется цветам, приговаривая: "Подумать только, столько роз, а мне вчера так нужны были розы". М. В. нюхает розу, говорит: "И пахнут". Голос сухой, интонация утверждающая и волевая. Я все время, с момента, как вошла, держусь на "Агни ОМ". Ощущаю некоторое смущение, особенно у Н.М., которое мы внесли своим появлением: "Я слышал, что вы собираетесь на Алтай", — говорит Алексей и рекомендует меня как человека, работавшего на Алтае. Н. М. произносит: "Мы же получили, что в этом деле будет послана помощь, вот Алеша, это о тебе было; я и так уже столько к тебе взывала — и мыслеформы посылала. Как пропал — сколько времени не был, года два?" — "Полгода", — уточняет Л.

Л. опять выводит на тему об Алтае, спрашивает о цели и планах поездки. Говорит Н.М. Смысл таков: "Мы должны поехать на Алтай, нам поступило указание, что надо сделать это в этом году; мы хотим подняться на Белуху или, по крайней мере, к подножию ее". Н.М. говорит воодушевленно, но ясно, что она совершенно не представляет себе, что такое эта поездка в физическом выражении. М.В. очень уверенно, даже как-то немножко хвастливо заявляет, что она много ездила, и везде все складывалось хорошо: "На Везувии сорвало фуникулер, а я осталась жива. Попадала в лавину, меня перебросило через трещину, и я одна осталась жива. У меня нет ни страха, ни чувства опасности, я, может быть, авантюристична по натуре, но мне все удается", — так или почти так звучал монолог из ее реплик — дословно.

Н.М. сообщает, что на Алтай в этом году вообще едет много народу, но что "все они не нашей веры". Имеются в виду рерихианцы — Шапошникова и кто-то другой, о которых отзываются очень нелестно и эмоционально-сердито. Четкая классификация "наш — не наш", "светлые — темные". Затем излагается, что они (их группа) должны были поехать вчетвером, но тут начались различные препятствия.

Начинается обсуждение маршрута, как поехать — поездом ли, самолетом ли, ...а М.В. очень точно "гукает" время от времени, заставляя Н.М. с Галей время от времени кружиться в словах, и что от этого эти слова "Алтай", "наша задача", "миссия" обкатываются, как галька в речке и притупляются в своем звучании и значении; приплетаются и отплетаются разные имена, случаи, вся проблема жуется-пережевывается, превращаясь в словесный звон.

Когда речь идет об экипировке, выясняется, что одежды практически нет. Н.М. натягивает на себя длинную шерстяную кофту и очень трогательно становится перед нами. "Если сверху надеть пальто, то все нипочем". У меня сжимается сердце: нипочем, если внизу, где-нибудь в Горно-Алтайске, а если в действительности понесет наверх? Вспоминаю, как, продрогнув и промокнув, однажды бросила маршрут в Южно-Чуйских краях — одетая в ватник, сапоги. Одна надежда, что при встрече с реальной необходимостью лезть в гору не в московской квартире, а там, они просто откажутся... Но тогда зачем тащить теплую одежду? Я в затруднении. Советовать всерьез? — Если они не полезут, зачем зря тащить? А вдруг полезут? Советую взять теплые носки, шапку, грелку.

Галя спрашивает, есть ли там змеи? Л. отвечает, что есть, но внизу, наверху уже нет. Н.М. морщится: "Терпеть не могу змей". Я однажды видела, как ползла гадюка и поедала собственных только что родившихся гадючат, а они от своей мамаши удирали — кто с какой скоростью мог".

К этому времени нас потчуют чаем.

Я говорю Н.М., что гадюка таким образом осуществляет отбор: в живых остаются лишь самые жизнеспособные продолжатели рода. Н.М. настаивает, что это "негуманно".

Л. переводит разговор: "А это гуманно, что у людей остаются жить дети с врожденными дефектам, и врачи берут на себя ответственность продлять в материи жизнь тех, кому, быть может, суждено было лишь прикоснуться к материи актом рождения и уйти на выполнение других задач. А их держат здесь — тысячами! И гуманно ли это по отношению к их родителям и т.д.

М.В. возражает: "А где граница: гуманно — негуманно, где долг врача и его ответственность?" Это произносится уже резко, как выпад в адрес Л. Я стараюсь стать между ними. Немедленно выпад в мою сторону — сильный удар в междубровье. Стараюсь сжечь подачей из сердца — "Агни ОМ"!

(Подтекст идет об ответственности, — что Л. берет на себя ответственность вести других, а ей как бы отказывает в этом, она пытается поймать его на логической непоследовательности. Отсюда и переход к критериям.)

Л. принимает вызов. Разговор расширяется, захватывая большой круг вопросов: о том, что Китай — это темные (перекидывается с вопроса о рождаемости), а Западная Европа — светлые. Л. говорит о том, что везде есть и те, и другие, и о том, почему он не считает Китай полностью "темным": там не оторвались от земли, от природы, — а Европа, со своей технизацией, ушла от эволюционной траектории Земли, и что, может статься, к Сати самые "темные", как они считают, китайцы — окажутся более законными наследниками Земли, нежели "светлые" Западной Европы — христиане. Он говорит о техническом взрыве и техноложестве.

Видно, что Н.М. сбита с толку и обескуражена — не столько потому, что Л. противоречит их стремлению к четкости деления на темных и светлых, сколько аргументированностью его позиции.

Наконец, Л. выводит весь этот разговор к критериям различения "темных и светлых" — к тому, что та самая "светлая" Европа вслед за Америкой в основу эволюции человечества пытается поставить и ставит выгодность (выгоднее при создании машин, работающих на крутых склонах, конструировать их так, чтобы, если перевернется, погиб человек, но уцелела машина) и техническую исполнимость, но не согласованность с направлением эволюционного развития планеты как организма космического, и уж тем более не эволюционную направленность человека к космическому сознанию.

Что в связи с этой выгодностью и технической исполнимостью нарушается космическое положение Земли (пример приводит с концентрацией золота и размагничиванием природных скоплений железа; разговор идет о золоте и железе в их мистическом смысле. Четко прослеживается вопрос — кто является накопителем золота, и их роль на Земле).

М.В. оживляется: "Ну да, хотя бы потому что зо-ло-то — три "о" — 6-й аркан!" — и она вскидывает вверх правую руку, словно пытаясь поймать что-то в воздухе, — жест несколько театральный, и живость тоже артистическая; все время очень внимательно слушает Л.; я ощущаю сильное давление на манипуре и аджне, особенно когда речь идет о противоестественной концентрации золота; во время разговора руки у нее на коленях; кисти сжаты в кулачки, большой палец подогнут внутрь.

При этой теме естественных месторождений золота и железа как особых точек планетного организма, ответственных за нормальное функционирования Земли прежде всего в Солнечной системе, рождается вдруг вопрос М.В.: "А как вы относитесь к Бермудскому треугольнику?" Пересказываются данные из "Зарубежки" и требуется ответ, что это такое. У меня желание привести данные из другой статьи из той же "Зарубежки", где приводятся данные морского и авиационного ведомства США, опровергающие эти нагнетения вокруг "тайны" треугольника, но вдруг чувствую, что дело тут не в том, и молчу — речь явно идет о другом.

Л. начинает говорить о мистическом смысле треугольника как некоего канала, пуповины, связывающей с иными мерностями пространства и времени; ощущаю, как М.В. подобралась — и задает вопрос-предположение, что, в таком случае, это очень удобное место для "выхода" (при развоплощении) и что он, этот канал, по-видимому, пронзает Землю насквозь, и что в нем сравниваются заслуги и отягчения, и все равно можно выйти в иную мерность — "разомкнуться" на космос (смысл таков, что в этом месте не срабатывают законы кармы и ответственности за нее). Л. разочаровывает ее, говоря, что это вовсе не колодец и что кидаться в него вниз головой "с объяснением", чтобы с той стороны выйти в космическую мерность, не следует: все равно не получится, что это скорее место пуповины, по которой Земля получает питание из космоса, а не мусоропровод (тоже не дословно, но смысл таков).

У меня ощущение, что М.В. начинает быстро-быстро перебирать другие возможности. В это время Н.М. задает вопрос: "Но ведь Алтай тоже является такой особой точкой? Вообще наиболее "особой" в настоящее время, не так ли?" — "Да, — отвечает Л., — на Земле есть и другие точки, помимо Бермудского треугольника, играющие особую роль в планетарной жизни, в том числе и Алтай". "Вот видите, М.В. и я, — мы едем на Алтай в особую точку", - громко повторяет Н.М. — А мне: "Это я М.В. повторяю, потому что она не очень хорошо слышит". И опять начинается кутерьма с обсуждением маршрута, условий посадки и т.д. Я подбрасываю замечание, что мне странно, что они, едучи с такой важной задачей, боятся лететь самолетом. М.В., отнюдь не обнаруживая тугоухости, живо замечает, что она не боится, что она и так едет на Алтай за своим развоплощением... М.В. внимательно смотрит на меня; пока идет короткий побочный диалог с Н.М. Я держу на расстоянии ее внимательное зондирование мантрой и непрерывной бдительностью...

Л. обещает прийти еще и завтра. Его также хочет видеть у себя Галя и передает, что его очень просил позвонить Сидоров...

PS. Запись не передает внутренней насыщенности и энергетики этой встречи. Действительно, внешне это именно так и выглядело: две старушки, одна из которых уже вовсе плоха, "собрались на подвиг". Нечто вроде паломничества по святым местам; они довольно беспомощные. Очень хотят, чтобы им помогли. Храбрятся и поддерживают бодрость друг друга упованием, что все образуется только оттого, что они ощущают свою призванность выполнить эту поездку. Но в восприятии не внешнем это начинает расслаиваться, и эта бодрость начинает звучать как понимание собственной самоценности (М.В.). И отсюда молчаливо — как требование к другим, чтобы они обеспечивали доставку этой самоценности туда и обратно с максимальным удобством. Это хвастливое утверждение: "Я ничего не боюсь, у меня нет чувства опасности", — навевает сильное ощущение, что кто-то должен за нее чувствовать эту опасность и оберегать, и все делать... Когда Л. во время обсуждения трудности советует им побывать в Чемале и акклиматизироваться, потому что Алтай там, где они хотят быть, — весьма суровое и жесткое по энергетике место, М.В. выступает вновь очень активно, заявляя, что у них большой опыт противостояния темным силам. А что к светлым, даже очень сильным, они готовы. Эта уверенность, что они готовы к Алтаю, звучит даже высокомерно по отношению к иноверцам, едущим на Алтай. Такое впечатление, что они лишь себя считают истинно достойными и едут туда представлять "правильное" православие... Этим противопоставлением они вносят сильную разъединяющую струю в общее количество москвичей и прочих ринувшихся в этом году на Алтай, одни противопоставляются другим в их словесных характеристиках, и весь этот мусор взаимоотношений они намерены тащить на Алтай, оспаривая друг у друга прерогативу представлять Москву и вообще Россию. У меня ощущение, что это похуже туристов, оставляющих после себя груды консервных банок и бумажный мусор, и что это очень сильно направлено на осложнение работы с Алтаем группы Л. В то же время грустно видеть эту мышиную возню: Алтай есть Алтай. Каждый получит то, чего он стоит, он сам умеет защитить себя против навязывания извне: полыхнет пожаром по склонам, спустит лавины, снесет паводком Катуни... А до "наших" мест им никогда не добраться.

Это уже отвлечение, но остается ощущение, что они едут не получить потенциальное от Алтая благословение, как ходили паломники в Киев и Афон, — а принести туда нечто и оставить там как семена, которые в последующем прорастут и получат, охраняемые Алтаем, продление в новом времени. При этом гласно и негласно утверждается важность своей миссии: только они представляют единственно правильную линию духовного развития в России и только они ответственны за продление её в будущее. Это похоже, как черепаха уплывает далеко-далеко и ищет наилучшее место для откладки яиц. Еще чувство, что, отложив яичко, главная носительница очень не прочь тут же и развоплотиться, пользуясь особенностью места, которое, с ее точки зрения, должно обеспечить ей наиболее благоприятный переход никак не менее как в иные космические миры, бесспорно, более высокого плана. Когда я сказала, что уйти нехитро, но ответственность-то останется, она ответила в таком тоне, что она свое выполнила.

Все время ощущение зондирования — как при касании языка ужа к манипуре, аджне, сердцу; не собственно к ним, а к ауре этих мест. Попытки более энергичного нажима: аджна — манипура — как проверка на уровень противостояния. Н. М. ощущаю как сердечно раскрытую, но эта сердечность как наконечник М. В., особенно в адрес Л., когда вопросы об Альбине, детях, пенянии ему за долгое отсутствие — словом, при прямом обращении.

11.7. Встреча с Галей. Было условлено, что я зайду к ней, и мы почитаем что-либо из Агни Йоги. Галя проводит к себе в комнату... Речь заходит о поездке. Я заявляю (ей все-таки с ними наиболее всего возиться) свои сомнения и опасения. Галя отвечает мне, что она не сомневается в возможностях М.В., что она ездила с ней и знает, как ей раскрываются места и люди, когда она послана с задачей. Я говорю, что нет старых заслуг и что необходима непрерывность реализации и в текущем настоящем, а не только в прошлом. Но Галя считает, что они — обе такие немощные — собираются туда, уже есть преодоление — преодоление на физическом плане, и что о неподготовленности к Алтаю речь может идти только по отношению к ней, что она не читала ничего из Учения, что старушки-то все прочли, когда были в Прибалтике... Она просит меня сформулировать главные положение из Учения применительно к поездке на Алтай. Я говорю: связь с Иерархией, непрерывное устремление к этой связи, чтобы не себя везти туда, а быть максимально полезным для Учителей. "Ну да, проводником", — соглашается Галя. Я говорю, что это невозможно без целостности себя как сознания и что эта целостность и гармоничность являются необходимыми условиями работы на Алтае. И в-третьих, огненность сердца. Необходимость все время концентрировать свою целостность в сердце и работать с максимально доступной силой и огненностью. Половина седьмого. Я должна уходить. Поворачиваю в сторону метро, где меня будет ждать Л. Но Галя считает, что я направляюсь домой, и непременно хочет показать мне ближайшую станцию. Это оказывается ст. им. Маяковского, до которой мы добирались добрых 15 минут, несмотря на мои возражения, что мне удобнее там, где я хорошо ориентируюсь. Ощущение, что огромная вязкость, навязчивость и эта длинная дорога как бы проверка моих эмоциональных реакций на умышленную задержку. Наконец я спускаюсь в метро и возвращаюсь на остановку, где меня должен был ждать Л. Его там нет. Я выхожу и поднимаюсь мимо почтамта, слабо надеясь, что он спускается мне навстречу от Моссовета и слышу — прямо лавину, что меня так легко увести от него, что я чуть ли не предала его, подчинившись Галиному желанию вести меня новым путем, а не настояв резко на своем, — словом, звон на всю висудху. Я чувствую, что стоит мне дрогнуть, впустить это в себя и проявить какие-то эмоции досады в адрес Гали, раскаяния, что позволила себя увести и сожаления, что Л. уже ушел, — как это обрушится волевым подавлением и тогда уже действительно будет, что я подчинилась чужой воле, потому что будет снята эмоциограмма меня, и хорошо, если достанется только мне, а не аукнется по Алексею. Я отодвигаю все это, становлюсь в позицию беспристрастного наблюдения — Гали, себя, ситуации, даже того, что нарушилась поездка к Борису, и очень спокойно, не сиюминутно, стараюсь это увидеть как эпизод в цепи. Шум и разговоры, как только я становлюсь в позицию наблюдения, тотчас смолкают. Остается еще некоторое время ощущение вязкости Гали, потом и это уходит. Я сажусь в поезд метро и уезжаю домой. Оказывается, Л. уже звонил мне. Я спокойно жду. Действительно, звонит Л. от Бориса, хохочет, как я прозевала его в метро. Когда я вернулась на эту станцию, он был еще там — по времени. Я спрашиваю, не было ли ему еще толчков. Он говорит: да нет, все в порядке.

Валентин (Сидоров. — О.А.).

12.7. В. М. выходит на мой стук, проводит меня в комнату. Глаза В. внимательно изучают меня, чуточку недоверчивая улыбка, чем-то неуловимо напоминающая улыбку Юры Васильева, когда он ироничен. Л. вводит меня в курс разговора — об алтайской поездке, — не могу ли я что-либо им порекомендовать. По тому, как В. несколько раз повторяет подробности, путает названия мест, ясно, что он даже в географический атлас не заглядывал и совершенно не представляет своих возможностей. Он держится за Горно-Алтайск и за какие-то там знакомства в нем, как за спасательный круг.

Я говорю, что, коль скоро он будет в Горно-Алтайске у влиятельных местных людей, хорошо бы ему посмотреть запасники музея и познакомиться с картинами Гуркина — на мой взгляд, это один из реальных подходов к Алтаю. Л. тоже поддерживает меня. В. с воодушевлением ухватывается за идею, видимо, его прельщает возможность аналогии — как с Рерихом: сперва знакомство с Гималаями через картины Рериха, затем — с самими Гималаями.

Затем мы обсуждаем маршрут. Говорить очень трудно, так как В. совершенно не представляет, что где. Приходится рисовать грубую схему. Тогда он, наконец, понимает, что Гималаи — это продвижение от Горно-Алтайска вглубь Алтая и принимает возможность такого варианта... Л. и я стараемся его успокоить и как-то собрать, призвать к целеустремленности. Он держится за Л., как за якорь. Спасительный подстраховочный вариант, который берется осуществить Л., постепенно превращается в единственный. Идет попытка переложить на Л. ответственность. Приходит жена Валентина. Пьем чай. Голос у нее низкий, красивый. Ко мне она настороженно относится, к Л. — хорошо, но оба в голос (чувствуется, что она хорошо прикрывает В. по низу и по сердцу) равно пеняют ему за неосторожность, за способ выражения — с их точки зрения, очень неточный. Л. говорит В. то, что инкриминируется ему. У того глаза на лоб лезут.

Настороженность в нашу сторону пропадает. Выясняются всякие подробности интерпретации общения Л. с Беликовым, ребятами из Москвы. Чувствуется, что кто-то очень добивается опорочить Л. и его методы работы. Критикуется Учение (не читав), и все в таком духе... Очень много идет от неадекватности понимания слов. Когда В. ставит это в вину Л., я говорю, что в таком случае я начну цитировать его стихи — кто тогда будет виновен в неадекватности понимания? Он замолкает, смотрит на меня недоверчиво. Когда Л. говорит, что вот она тоже участвовала в психометрировании Валеры, он начинает меня опасаться, закрывается от меня и только что не машет руками — чур, чур меня. Подаю максимальную сердечность на него, чувствую, что он озадачен. И уйти от меня не может. Ему необходимо выяснить со мной многие алтайские подробности, но видно, что иметь дело со мной ему очень не хочется. Я перехожу в уровень "бывалой геологини". Его настороженность падает, но возрастает недоверие: да полно, не вздор ли это все, не выдумки ли — разные там мистические штуки. Л. возвращает его к серьезному разговору о камне. Мне дают горный хрусталь, подаренный Святославом Николаевичем с оговоркой, что это именно ему подарено в Кулу. Кристалл — индивид со множеством индукционных поверхностей в основании, что придает ему башнеобразную, чуть сужающуюся к основанию форму. Грани гладкие, чуть с присыпками. Внутри след спайности по ромбоэдру, <...> (написано неразборчиво. — О.А.) залечены — видимо, резкое изменение давления. Очевидно, из друзовидного сростка, в котором все индивиды легко отделились друг от друга. Этот наиболее крупный. Валентин смотрит на меня недоверчиво. Своим скепсисом страшно мешает воспринимать камень минералогически. Пытаюсь "услышать" его: замыкается дуга манипура — аджна. Дальше — возможность прямого выхода через аджну. Камень — как вещественное вспомоществование выхода к Учителю. Единственное условие — прекратить это бултыхание сомнения и скепсиса. Господи, дана человеку такая помощь, а он упирается, как коза на веревке: я человек реалистический. Куда уж реальнее!

Говорю, что он очень мешает своим недоверием и сомнением, говорю: манипура — аджна. Он не понимает. Белый свет... Мориа... Говорю осторожно, не знаю, что он знает. Он немедленно сворачивает в теософские традиции и видно, что не очень им доверяет. Что же, каждый имеет, что может. Меня же просто ошеломляет, с какой точностью подана помощь, как учтен уровень <...> (неразборчиво. — О.А.). Помощь материализована как жезл и волшебная палочка. Держись и поверь — всего-то и надо, а его заперли в столе и своим недоверием и сомнением отсекли возможность проявить помощь. Мы уходим.

Да, Валентин сильно перекрыт единственностью православия... Разговор о Наташе Сазоновой — ее претензии в адрес Л., ее поездка с Валентином в Индию и "редакция" его высказываний. О Святославе, о "медвежьей услуге", оказанной восторженными почитателями его. О действительных промахах и затруднениях:".

Запись оценят в первую очередь те, кто знаком с книгами Сидорова; в каком-то смысле это бесценное к ним приложение, потому что проясняет многое в прошлых событиях, касаясь того, чего не смог или просто не захотел рассказать он сам. Если Сидоров всегда, как правило, старается больше теоретизировать, то автора дневника отличает полная искренность при абсолютной внутренней мобилизованности. Все это реалии из области яркого воображения, устремления и сильного ментала. Мистический "механизм" в лучшем своем проявлении включают действующее бесстрашное сознание и сердце.

Перейти к оглавлению

Опубликовано в книге О.Е. Аникина, Под небом Уймона: Очерки истории строительства музея Н.К. Рериха
— Новосибирск: Изд-во Твердыня (Томск), 2002 г.