Под небом Уймона

Лилия Гербертовна Гаева летом 1999 г. рассказывала о собственной судьбе и судьбе своего мужа, бывшего актера ТЮЗа, окончившего уже на Алтае юридический факультет, после всего пережитого в связи с обвинениями строителей в "злоупотреблениях".

"К Юре относились сдержанно — не дружили, но в открытую и не враждовали; но Юре доставалось от них. Работал в отделе культуры, потом возглавил его, потом работал в колхозе. Ушел, когда начал учиться (его взяли по договору). Читал объявления и вычитал наконец где-то, что строительному институту какому-то требовался юрист. Закончил институт по направлению, пошел в совхоз юрисконсультом. По самой специфике деятельности — был на виду, широкий, активный (не забудем, что прирожденный артист. — О.А.). Когда узнали об этой стороне — "об идеологических неувязках" на строительстве — партийцы начали его заслушивать, жалобы и письма писать до бесконечности, предупреждать его, пока не дали наконец партвыговор. Он написал письмо в Республику (правительство) о неблаговидных делах местных властей и правления, но парткруги были единым кланом, порука была круговая.

Сумела как-то повлиять Галина Ядревская. К ней прислушивались и с ней считались. Председателем был тогда Ковалев — уже вскоре после тех событий он умер — темный был слишком, больной — выступал открыто против музея. Почему? Такой человек был. Сейчас вспоминать и легко, и трудно: в 78-м году все было под запретом, все глухо. И смело заявить об учении, о Живой Этике было непросто. Все, кто решались это сделать, получали удары и разговоры за спиной. Это Юра, Сережа Смирнов. Я — за мужа. Он — за всех в отделе, он много оставил и сил, и здоровья, да и вообще... Во всех делах был на высоте, угодничества никогда не было. Когда уже стали закрывать музей, тот же самый Ковалев заявил: убрать отсюда Гаевых. Ему говорят: вот-вот и родители их должны приехать. Ковалев на это: ничего, что-нибудь придумаем, чтобы выжить...

Маме в городе говорили: дочь-то ваша такая баптистка... Я из районо ушла — пришла в школу, там говорят: это вам не районо. Я только недавно как-то вдруг поняла, что в своем коллективе независима, а то ведь была как будто под колпаком.

Позже пришло следующее поколение — мои бывшие ученики. Изменилось отношение. Бывшие противники мои меня многому научили — и за это благодарна я им бесконечно".

Следующее поколение пришло и в Академгородке, поколение людей, знавших о музее и понимавших, что музей нужно отстаивать. Что касается "инстанций" на Алтае, то там людей понимающих было всегда вполне достаточно, в силу чего мемориал и существует теперь. Журналисты приводили высказывание секретаря Горно-Алтайского обкома КПСС: "Нельзя бросать тень на имя великого человека, на имя Рериха. И замыслы энтузиастов тоже нельзя очернить". Секретарь Усть-Коксинского райкома партии А. Подкорытов заметил: "Энтузиазм строителей был очень большим. И пусть потом кто-то спекулировал на имени Рериха — для меня его авторитет как мыслителя и исследователя несомненен. Мы согласны с тем, чтобы расширить рериховскую экспозицию музея".

Цитата из статьи в "Науке в Сибири" той поры о музее: "Над многими кабинетами все еще витает страх перед "чем-то таким", что может крыться за рериховским мемориалом. Развенчивать его нужно тактично и компетентно. С той же настойчивостью, с какой одни люди строили музей, другие могут и должны его отстоять".

В 1987 г. одна за другой появились две публикации — в "Советской культуре" и в "Науке в Сибири" по результатам апелляций редакций в Министерство культуры и его положительного ответа на вопрос: быть ли музею историко-краеведческим?

В редакции "Науки в Сибири" и в администрациях в Академгородке в конце концов "разлюбили" тему музея. Но и для самих некоторых "убоявшихся" рериховцев тема эта оказалась камнем преткновения.

Многие из них увидели в Дмитриеве человека зарвавшегося, то есть нарушившего принцип Иерархии и компрометирующего все движение приверженностью к системе Гурджиева, ничего общего, по их мнению, с пафосом Учения Агни Йоги не имеющей, по типу деятельности — темного мага и "вахмистра". Мнение это культивировали и тиражировали именно влиятельные представители официальных структур рериховского движения (всем хорошо известно, что в атеистических партийных структурах подобная терминология — "темный маг" — хождения не имеет), не подтверждая ничем другим, кроме расплывчатых фактов личных обид и памятью о всяческих нанесенных "опасным психологическим экспериментаторством" душевных ранах. Недоверие и предвзятость распространились и на всех сибиряков и москвичей, лояльно настроенных по отношению к Дмитриеву и так или иначе сотрудничавших с ним в период строительства музея в Уймоне.

Завязался чудовищный узел противоречий. В столичных кругах стали даже культивировать мнение, что Павел Федорович Беликов умер, энергетически пожертвовав собой в тяжелой миссии защиты чести движения (заболев вскоре после пережитой эмоциональной вспышки в связи с фактом подачи в инстанции знаменитого Письма с проектом Культурного Центра). Так представляют себе это в Петербурге сейчас те, кто свою "заглавность" видят в преимуществе существовавших прямых связей с Рерихами: в столицах образовался некий самодостаточный внутренне защищенный круг рериховцев, имеющих прерогативы доверенных лиц, хранителей чистоты линии. Этот круг "особо посвященных", который, кстати сказать, сам по себе тоже расколот, — своего рода "наследственная теократия" (а такой статус решительно ниспровергает Учение "Живая Этика"). Столичные рериховцы только издали — из уюта столичных квартир - могли следить за всеми мрачными, по их мнению, событиями в "алтайских каменоломнях", где "залег" темный маг Дмитриев. И этими боязливыми слухами полнилась земля...

В "Письмах Махатм" сказано: "С нашей точки зрения, высочайшие стремления к общему благу... окрашиваются себялюбием, если в уме филантропа скрывается тень желания выгоды для себя или наклонность к несправедливости, даже если таковая существует в нем бессознательно".

Темная магия начинается вовсе не обязательно там, где присутствует прямой злой умысел. Для человека, длительное время аккумулировавшего мысль, то есть энергетическую силу, достаточно и тени себялюбия или поспешного отказа в доверии кому-то при росте собственных духовных амбиций, чтобы быть способным сильно вредить. Парадокс. Кто же, в таком случае, оказывается темным магом в действительности?

Но было время, когда тот же П.Ф. Беликов, первый биограф Николая Константиновича и секретарь (во время приездов в Россию) Святослава Николаевича Рериха долгое время "курировал" сибирский эгрегор и был тесно связан с его представителями: А. Окладниковым, Н. Спириной, Е. Маточкиным, А. Дмитриевым, В. Липенковым и т.д.

Есть большой архив на эту тему, которым, к сожалению, можно было воспользоваться лишь ограниченно. В 2000-м году Петром Петровичем Лабецким мне была предоставлена копия письма к нему Павла Беликова (лишь одного из многих в архиве П. Лабецкого. — О.А.), которое я привожу дословно, потому что оно очень "говорящее" вообще — то есть передает сам стиль отношений и дает представление о происходящем тогда вокруг музея:

Дорогой Петр Петрович!

Всегда с удовольствием вспоминаю проведенное с Вами в Новосибирске время и очень рад был повидаться с Вами в Москве. К сожалению, когда Вы пришли к Святославу Николаевичу, то не было фотографа и не удалось сфотографировать вас в группе с ним. Полагаю, что несколько других фотографий Святослава Николаевича, сделанных в этот приезд, все-таки будут напоминать Вам о встрече.

Вас и Алексея Николаевича, безусловно, интересует положение с "Урусвати". Святослав Николаевич привез вполне конкретные предложения и имел беседу с А.П. Александровым. Реакция была благоприятной, но решение вопроса требует еще дополнительных уточнений и согласований по разным инстанциям. Будем надеяться на позитивный исход. Если Академия наук СССР заключит соглашение и "откроет семафор", то дело отдельных институтов подготовить исследовательские группы для работы в "Урусвати".

Дабы у Вас и у Алексея Николаевича была ясная картина, прилагаю краткий "свод" выдвинутых предложений. Понятно, что работу в "Урусвати" Святослав Николаевич на первых этапах совершенно не связывает с работой над другими архивами. По поводу последних у него свои планы, согласованные в свое время с отцом и матерью. Эта работа — вопрос будущего, но будем надеяться, что не так далекого.

Между прочим, Болгарская Академия наук в принципе согласилась на участие в реконсервации "Урусвати" и, независимо от нашего решения, собирается в самом скором времени послать в Кулу представителей для изучения обстановки на месте.

При случае, прошу передать от меня большой привет Алексею Павловичу Окладникову. Наилучшие пожелания от меня передайте также Алексею Николаевичу и всем вашим друзьям.

Искренне Ваш — Беликов П.

28 июня 1978 года.

Это письмо свидетельствует о планах единомышленников и единой устремленности, которым суждено было в конце концов поколебаться. Мне ставили на вид и всячески подчеркивали, что в письме имелись в виду исследовательские не группа, а группы. Признаться, до сих пор не могу взять в толк, что это меняет. То есть появляется основание опять-таки лишний раз отдать должное Дмитриеву, который в конечном счете всегда готов был принять всю тяжесть предприятия на собственные плечи, в очередной раз четко сработав как человек и как ученый, с которым всегда считались. Его пространная "Записка", поданная Г.И. Марчуку и очень серьезно Марчуком проработанная, свидетельствует, что дело "Урусвати" на каком-то этапе именно благодаря усилиям Дмитриева было родным сибирским "домашним" делом, не требующим каких-то долговременных увязываний и согласований. Где и как в атеистической стране Беликовым, уповавшим на могущество официальных инстанций, предполагалось быстро найти группы ученых, способных работать в темах Агни Йоги, то есть за пределами господствующих научных парадигм, да еще и во множестве? Мистерий, в которых героев пришлось бы разыскивать, не существует.

Ко времени приезда в Москву Святослава Николаевича у него его окружением было сформировано "дежурное" предвзятое представление об А.Н. Дмитриеве как о человеке психически очень сильном и способном силой злоупотреблять.

Можно понять возникшую настороженность Святослава Николаевича с его задачей высокого ручательства за безупречность всего происходящего вокруг Агни Йоги. Но Дмитриев, как явление чрезвычайное, во всеоружии ученого-энциклопедиста, стоика, воспитанного всем суровым военным и послевоенным бытом в осиротевшей семье, йога-спортсмена, высокого философа и пассионария во всей неугасимости зажженных огней, был востребован чрезвычайным временем в чрезвычайном месте необходимостью чрезвычайных действий: "Сказание о Гиганте, держащем Землю, не есть суеверие, но память о Едином, принявшем ответственность за Землю. Так в каждом действии есть единый, принявший на плечи ответственность". Столичные рериховцы, дошедшие в своих подозрениях до обвинения в денежных подлогах и энергетическом вампиризме, оказались под гипнозом собственного страха перед его полной бескомпромиссностью и до предела заостренной волей: вибрации такой силы и уровня отнюдь не для всех оказывались "удобными".

Остается фактом и то, что во время приезда Святослава и Девики Рерихов Дмитриев встречался с ними обоими, и Святослав Николаевич лично с Алексеем Николаевичем говорил долго и доверительно. Алексей Николаевич до сих пор хранит подаренную Девикой Рерих гвоздику — по восточным обычаям — знак уважения и симпатии.

Опять-таки существуют какие-то устные утверждения о факте какой-то прямой лжи из уст А.Н. Дмитриева со ссылкой на кого-то, кто, якобы, не может утверждать ложное. Почему нельзя с такой же убежденностью допустить, что и А.Н. Дмитриев лгать не способен? Почему нельзя, наконец, хотя бы и с двадцатилетним опозданием в честном поиске "справедливого мышления, очищенного от догм", перевернуть утвердившийся (к счастью, далеко не для всех) стереотип, в котором упорствуют даже многие умные люди: Дмитриев — знающий большой ступени, но он негибок. Гораздо разумнее было бы рассуждать: Дмитриев негибок, но это знающий большой ступени... — во всепроникающем свете прошедшего времени. Не забудем, что ментальные атаки на человека космической степени чуткости небезобидны и для самих атакующих.

Разве не являются предупреждающими убийственные ошибки в оценке личности Ленина и та пропасть, которая простирается между земным видением и остротой зрения "сверхчеловеческих очей"? И разве не кроется порой за нагромождениями астрала, внешне вполне убедительными, тот самый эффект малой правды, "которая хуже всякой лжи"?

Воспоминания "Чем дарила нас русская жизнь" современницы Ленина, русской демократки и близкой подруги Крупской Ариадны Владимировны Тырковой-Вильямс написаны, по ее собственному признанию, из побуждения "удержать память о нашей эпохе, завершившей определенный период русской жизни", о событиях, над которыми, как она пророчески писала, предстоит ломать голову историкам: "Все с большим удивлением я замечаю, что европейские потрясения и обвалы, среди которых приходится жить и сейчас, преемственно связаны с тем, что думали и делали мы, русские". Невозможно не процитировать отрывок за его исключительной выразительностью и уместностью. Речь ведь идет тоже об экстремисте: "Я раньше Ленина не встречала и не читала. Меня он интересовал прежде всего как Надин муж. Невысокий, кажется, ниже ее, приземистый, широкое скуластое лицо, глубоко запрятанные небольшие глаза. Невзрачный человек. Только лоб сократовский, высокий. Не наружностью он ее пленил. А пленил крепко. Я сразу почувствовала, что там, за дверью, из-за которой изредка доносился бумажный шорох, сидит хозяин, что вокруг него вращается жизнь и дочери, и матери. Когда он вышел к обеду, некрасивое лицо Нади просияло. Девической, застенчивой влюбленностью засветились ее большие голубые глаза. Она была им поглощена, утопала, растворялась в нем, хотя у нее был свой очень определенный характер, своя личность, несходная с ним. Ленин не подавил ее, он вобрал ее в себя. Надя с ее мягким любящим сердцем оставалась сама собой. Но в муже она нашла воплощение своей мечты. Не она ли первая признала в нем вождя? Признала, и с тех пор стала неутомимой, преданной сотрудницей.

В 1904 году, когда я встретила Ленина в Женеве, кто мог предугадать в нем будущего железного диктатора? Это был просто один из эмигрантских журналистов, которому удалось, вопреки центральному комитету своей партии, захватить партийную газету "Искра". Уже тогда в революционных кругах знали, что Ленин властолюбив и в средствах не разборчив. Но особенного интереса ни он, ни его партия не возбуждали...

Ленин был зубастый спорщик и не давал мне спуску, тем более что мои слова его задевали, злили. Его улыбка — он улыбался, не разжимая губ, становилась все язвительнее, в глазах замелькало острое, недоброе выражение. Я вспомнила, как мой брат, вернувшись из Сибири, рассказывал, что в Минусинске ссыльный Ленин держал себя совсем не по-товарищески. Он грубо подчеркивал, что прежние ссыльные — народовольцы — это никому не нужное старье. — Злой человек этот Ленин. И глаза у него волчьи, злые. Воспоминание о рассказе брата подстрекнуло меня, и я еще задорнее стала дразнить Надиного мужа, не подозревая в нем будущего самодержца всея Руси. А он, неожиданно дернув головой и глядя мне прямо в глаза, с кривой усмешкой сказал: "Вот погодите, таких, как вы, мы будем на фонарях вешать". Могла ли я предполагать, что этот доктринер, последователь не им выдуманной безобразной теории, одержимый бесом властолюбия, а может быть, и многими другими бесами, уже носил в своей холодной душе страшные замыслы".

Симптоматично, что "Воспоминания" Тырковой были впервые изданы в России в "демократический" период в переплете потрясающей красоты, достойной священного талмуда, потому что в наши дни востребованной оказалась предвзятость и внутренняя слепота очевидца событий, как непременные оборотные стороны той самой "маленькой правды".

Карл Юнг в свое время писал: "Будда, по сути, не создал новой философии. Он бросил человечеству вызов! Но разве это составляет суть философии? Как всякая наука, она требует широкой сферы деятельности для интеллекта, не стесняя себя человеческими и моральными условностями. Мало того, люди, слабые и несовершенные, должны пройти свой путь познания, не стремясь до времени проникнуть в тайны, для разгадки которых у них еще нет ни сил, ни возможностей. В конечном итоге именно этот путь оказывается истинным, хотя и самым длинным путем. Божественное нетерпение гения может испугать малых сих и даже лишить их равновесия. Лишь через несколько поколений они смогут вернуть утраченную душевную гармонию. Но и такой путь может быть истинным".

Опубликовано в книге О.Е. Аникина, Под небом Уймона: Очерки истории строительства музея Н.К. Рериха
— Новосибирск: Изд-во Твердыня (Томск), 2002 г.