|
31.V. Наш старый верблюдчик, пройдя в четыре перехода от Баотоу до Шитая, обещает, поднявшись в два перехода на север, пройти прямой дорогой от Гуйкачена, выйти на местность Папот-Хе в сорок один день. Потом полагает спуститься по Ельсин-Мурену в девять переходов до Сучжоу. Старик уже тридцать лет ходит с верблюдами по этим дорогам. Он знает свое ремесло. Проводники верблюдов — своего рода корпорация. Они все друг друга знают. У них своя разведка, и очень редко, чтобы караваны, ведомые профессиональными проводниками, — были бы ограблены.
Все дороги, по Желтой и выше, на север, до гор — небезопасны. Вообще, решено, в случае неблагополучности дорог Гуйкаченского тракта, перейти еще севернее на монгольскую дорогу, где хунхузам нет ходу и тракт охраняется монгольской милицией. Своими шайками хунхузы незаметно по степи пройти не могут. Идем по верблюжьей караванной дороге. Только опытный глаз может различить в песках узкую тропу, выбиваемую мягкими копытами животных. Наблюдаем обман зрения. Наша собака достигает громадных размеров, а человек, идущий с ней впереди, — совсем маленький. Подымаемся на гору. Открывается вид на необъятные степи. Дальше — скалистый коридор, по которому спускаемся вниз. Вьюки едва проходят, так узко. Внизу те же далекие горизонты. Равнина покрыта травой, по ней, серебрясь, протекает река. У воды на песке большой золотистый дикий гусь.
«Смотрите, — показывает Голубин, — дикие козы». И я рассматриваю в бинокль грациозных животных. Вырисовываются контуры монастыря Джален-хутун. Солнце садится, и мы разбиваем палатки у выложенного камнями колодца того же наименования.
1.VI. Сегодня дневка. Две серые цапли гуляют около палатки. Ястреб кружит над стаей почти синих голубей. Вся степь звенит пением птиц и жужжанием насекомых.
«Теперь можно быть спокойными, — говорит Голубин, — район деятельности хунхузов пройден. Им тут и не разойтись». И действительно, незримые сами, но видящие все, монголы недремно наблюдают всякое движение в своих степях. Хунхузы, пробовавшие начать здесь свои операции, наткнулись на серьезный отпор. Почти у каждого монгола есть хорошее ружье. Тревога, и со всех сторон собираются вооруженные вершники.
Моем белье, приводим в порядок вещи и смазываем кожу. Проводники устраивают себе палатку из верблюжьих седел, покрывая их кошмами. И в самом путешествии, и в одеждах, и в утвари, и в типе палаток — все дышит глубокой стариной. Так ходили караваны тысячелетия тому назад. В этой картине чувствуется весь диссонанс наших с Голубиным европейских фигур. Общий колорит караванов коричневый, сливающийся с желтизной песков. Синий — платков на голове и курм погонщиков, и белый — дубленых бараньих полушубков, дают дополнительные цвета.
К вечеру подъезжают три всадника. Толстый маленький китаец, ехавший впереди, в изнеможении бросается на траву. Солдат и монгол, очевидно проводник, подхватывают поводья лошади. Через четверть часа показывается громадный караван, в предшествии конных монголов. Около пятисот груженых верблюдов, много женщин и детей, едущих в перекинутых на обе стороны верблюда будках с окошками. Разбиваются высокие длинные палатки. Поднимается к небу дым костров. Крик, визг, гомон и собачий лай. А когда лагерь разбит и готова самая большая палатка, появляется карета из лубка, везомая на жердях двумя верблюдами. Вокруг многочисленная свита... Скоро приходят к нам гости, мелкие китайские чиновники. Губернатор Ганьсу бежит со всей администрацией от войск «христианского генерала», занявшего эту область. Сведение малоприятное. Потом все оказалось гораздо проще — губернатор был сменен за лихоимство.
2.VI. Выходим в час дня. Проходим до вечера 56 ли. Безбрежная равнина. Щебень, сквозь который пробивается трава. Ветер умеряет жар солнца. На горизонте пасутся верблюды, тысячные стада овец и табуны лошадей. К вечеру местность становится гористой. От солнца, несмотря на специальные очки, болят глаза.
Останавливаемся в местности, называемой Шета. Вода, что здесь самое главное, — дурно пахнет и какого-то серого цвета. Пока Голубин готовит обед, берусь за работу. Прокладываю по карте маршрут, привожу в порядок заметки. Никак еще не могу привыкнуть, что иду по пустыням Азии, в большом и далеком путешествии. Точно сон. Мысли забегают вперед. Так лихорадочно ждешь момента встречи с Н.К.Р., и мнится, что с этой встречи должна начаться какая-то сказка, далекая от обыденности.
3.VI. 9 часов утра. В тени 12° С, на солнце — 20. Проводники-китайцы особенно интересуются градусником. Удивительно, сколько в них детского. Скоро подойдем к Гоби. Бывалые люди считают переход через нее подвигом. Лицо и руки потрескались от жары и ветра. Глаза болят и слезятся. Устаешь от постоянной качки на верблюде.
Около 9 часов утра двигаемся в путь. Дорога идет холмами. Проходим маленький монастырь. Часа через два — другой, по названию Вайо. Поднимаемся в гору и вытягиваемся по карнизу. Порядок следования такой. Верблюды идут двумя смычками. Первую ведет старый проводник. Он на первом верблюде. На втором я. Вторую смычку ведет младший китаец, и на следующем за ним верблюде Голубин. Караван замыкает очень злой верблюд-самец с колоколом на шее. Так, в привычном порядке, идем день за днем. Проходим сегодня рощу давно невиданных деревьев.
По дороге, то здесь, то там, сложенные верблюжьи кости с камнем наверху. Какие-то таинственные знаки пустынь.
4.VI. Лагерь у колодца Лохоку. Рано поутру вышли с прошлого бивака. Пески. Горы на горизонте и ни одной живой души во весь день. Одинокий идешь через пустыню. Без оружия и каравана соответствующей силы, по чужой земле, среди чужого народа. Иногда жутко, и тогда вверяешь себя защите Божьей.
Те же пейзажи. Палящее солнце и леденящий ветер... Нелегкое путешествие со скоростью верблюжьего шага — равного скорости похоронного шествия.
Вечер; записываю прошедший день. Становится ясно, почему описание путешествий по пустыням — обычно так бесцветно. Один день похож на другой, и все так похоже.
5.VI. У колодца Мокучен. Уже лег — но, поднявшись на локте из спального мешка, застыл от изумления. В палатке при свете свечи вдруг все заалело, а в этом зареве появилось косоглазое, скуластое лицо. Это гость-монгол в ярко-красном кафтане и вишневого цвета епанче с голубым бархатным воротником, стоячим, как у древних рынд московских царей. На рукавах такие же краги. Шапка белого барана с голубым дном. Мой гость точно выскочил со сцены из «Князя Игоря». Голубин поит гостя чаем, и монгол помешивает его невероятно грязным пальцем. Трубка китайского табаку, долгое молчаливое созерцание нас, нашей палатки и вещей. Следует приглашение на завтра, и монгол покидает палатку. Конец визита плачевный. В темноте рев, отчаянный крик и грозный лай. В темноте монгол наехал на верблюдов. Ко, наш пес, вцепился в номада, свалил его с маленького конька и загрыз бы — не подбеги люди вовремя. Китайские собаки сильны, очень злы и, что замечательно, преданы своим хозяевам, которые ничего не делают, чтобы заслужить собачью верность. Колотят и почти не кормят. Все наши люди, не исключая Голубина, неодобрительно отнеслись к поведению монгола. «Не знает обычая. Нельзя приезжать на чужое становище ночью. Сам виноват». Монгол уехал в порванном кафтане.
Сегодня мы прошли 64 ли. Ночью только 3 градуса тепла.
6.VI. Выходим ущельем из гор. Старый проводник раздражает своим свистом. Оказывается, он призывает этим способом ветер, а так как ветер заклятия не слушается, то свист нескончаем. Идем по ковру цветов. Светлый родник бьет из скалы. Жара. И я взмаливаюсь всем богам о ветре. На равнине юрта китайских купцов. Эти форпосты китайской торговли рассеяны по степям. На площадке у входа в юрту пара ручных воронов на свободе. Развертывается необозримая равнина с тысячными стадами, пасущимися на ней. Между домашними животными — и дикие козы.
Мерно в шаг бьют звонки. Это идет большой караван из Гуйкачена. Другой, навстречу, из Синьцзяна, то есть Китайского Туркестана. Груз — опий. На передовых верблюдах флаги с письменами — знак, что таможенные налоги оплачены. Прошли — и опять тишина. Новое ущелье. Через дорогу проскакивает горный баран. Красивое животное с громадными витыми рогами. Каждое движение полно дикой грации. Другой баран силуэтом вырезывается на фоне неба. Он недвижно стоит на скале над глубоким обрывом. Вокруг дороги хаос камней. В некоторых местах бережно положенные в стороне рога. Рога — символ силы и посвящения, общий на всем Востоке. Моисей изображается иногда с рогами. Есть и бюст Зевса с теми же атрибутами надо лбом. Их же часто имеет и Вакх. Есть изображение в таком виде — «доброго пастыря».
Преодолеваем крутой перевал. В камнях цветет желтый шиповник. Издалека дикие козы с любопытством провожают глазами наш караван. Спускается ночь. В тишине, как тени, скользят наши верблюды. Сегодня прошли около 78 ли.
Вечером в палатке рассматриваю репродукции картин Н.К.Р. Каждая — запечатленный на полотне порыв человеческого духа ввысь. Вспоминается рассказ Н.К.Р. Знаменитый американский скульптор сказал ему: «Я пришел в музей Ваших картин и сейчас же ушел. На другой день, помимо воли, я опять был там. А на третий привел своих друзей. Скажите, почему это так?» И Н.К.Р. ответил: «Потому что среди Ваших скульптур есть конная фигура индейца в экстазе молитвы Великому Духу».
6.VI.* Неспокойный сон. Всю ночь заливается лаем наш Ко. Волки ли? Лихие ли люди? Кто знает...
* У автора неоднократно встречаются повторы дат.
Спускаемся с гор. Горы — это те же отроги цепей, тянущихся вдоль Хуанхэ, Желтой реки. Навстречу караван с хлопком. Через час — смерч. Песок поднимается вертикальным столбом в самое небо. Не такой ли столб вел Израиль в обетованную землю. Тучи песка свисают из облаков, как ветви плакучей ивы. На горизонте буддийская часовня. Нам навстречу идет лама в желтом плаще. На голове нечто вроде фригийского колпака. В руках четки. Сзади слуга и имущество святого человека на трех ослах. Всюду дикие козы. Сегодня мы прошли 50 ли. На ближнем холме, на фоне красно-малинового зарева заходящего солнца две фигуры монголов. Один в недвижной позе сидит на земле, другой на коне, в склоненном над первым движении. Группа точно застыла. Привычным построением наши верблюды образуют две параллельные колонны и ложатся. Жара. Горло пересохло; страшно хочется пить. А в колодце-яме, с невинным и кротким выражением морд, наслаждаются купанием две собаки. В воздухе просвистел камень и раздался обиженный визг псов. «Разве мы кому-нибудь мешали? Только подумать, до чего грубы люди». Через четверть часа мы уже пьем чай из воды, взятой в собачьей купальне... Путешествие делает человека малобрезгливым.
7.VI. Пристраиваю вуаль на шляпу. Она шелковая. Но скоро заменяю ее платком с увязанными в концы двумя камешками для отвеса. От торговцев получаем сведения, что переходить на более южную дорогу, как мы предполагали, — нельзя. На ней хунхузы-дезертиры из гарнизона Ланьчжоу-Фу.
Жара невероятная. Ветра нет, и наш заклинатель ветров свистит часами. Степь полна стадами диких коз. Изредка встречаются караваны. Обычно несколько слов... и мы расходимся. Около тракта остановились монголы. Синяя палатка с зеленовато-белыми орнаментами по верху. Проходим колодец Кара-Усу. Справа и слева рождаются возвышенности. Сделано 50 ли.
Вечером разбиваем лагерь. Привычка создает быстроту, и в десять минут — все готово. Благодаря жаркому горению верблюжьего аргала скоро вскипает чай, и мы наслаждаемся им. В колодце вода чудная. Приходят пять живописных бродяг. Оказывается, это молодые ламы.
8.VI. Русла больших пересохших рек. Пасутся монгольские лошади. Около скал, поднимающихся непосредственно с ровной песчаной площадки, сгруппировались кони. Дикого вида, с длинными, почти до колен, гривами. Точно лошади валькирий, ожидающие своих воинственных хозяек.
Букеты лиловых цветов. Много насекомых. Красные жучки с хитрым орнаментом на спинках. Степной орел плавно поднимается с камня. Переходим на ответвление дороги. Через два дня подойдем к таможне в пустыне. Стада овец разных мастей. Попадаются белые, палевые, рыжие и странного голубого оттенка. Редко видно монгольские становища. Их не ставят при дороге. У нас полный запас продовольствия, и поэтому мы не зависим от монголов, которые берут за все невероятные деньги. Они не нуждаются, и купля-продажа для них просто спорт или особое одолжение.
На неприступных скалах, точно на бастионах грандиозной крепости, — неподвижные силуэты горных баранов. Степь мертвеет. Зелени больше нет, даже верблюжьей колючки. Черная галька. Ветер поднимает облака пыли. Становится холодно.
9.VI. Чудное теплое утро. Со всех сторон щебечут птицы. Неважно с дыханием. Делается одышка. Что же будет на высотах Тибета?
Поводырь поранил руку. Он молчаливо протягивает ее мне: «Лечи». Достаю вату, марлю, йод и бинты — делаю перевязку. Появляются москиты. Но не желтые, как в Персии и Месопотамии, а черные. Они так мелки, что еле видны, но сильно беспокоят.
По пути несколько деревьев карагача. Проводники и Голубин слезают и собирают в изобилии растущий дикий лук. Это прекрасная острая приправа для еды. Мы варим из него суп. Дикий лук — историческое растение. В молодости Чингиз-хан питался им, когда бежал от врагов своего рода и скитался с матерью и братьями в пустыне. Весь штат моего каравана собирает лук, а я сажусь на переднего верблюда и веду караван. Это просто — но все же надо иметь навык.
Подходим к таможне. Она расположена в поселке в несколько юрт. Голубин идет туда с документами. Нас никто не беспокоит и не проявляет любопытства.
10.VI. Унылый переход. Стоим в песках. Голубин говорит, что чиновники и солдаты на таможне уже относятся к администрации генерала Фына, но ничего большевистского в них нет. Чиновники стараются надуть нашего старика поводыря и выудить лишний доллар без внесения его в расписку. Много крику с обеих сторон, но без результата; не так просто выудить у китайца грош, а не то что доллар.
Сегодня сажусь на верблюда верхом. Это удобнее чем раньше, — с опущенными вперед ногами. Проходим большой монастырь. Нежно-зеленая колючка и саксаул. Шелестит трава в ветерке, изредка свистнет тарбаган. Пески становятся все глубже. Пробую по ежедневной привычке сделать несколько километров пешком. Нога вязнет, идти трудно и приходится, остановив караван, опять сесть на своего верблюда. Понятно, почему верблюдов зовут «кораблями пустыни». При своей тяжести и грузе, носимом ими, верблюды легко идут по пескам. Расширяя при нажиме подошву, они не тонут в зыбучей почве и не грузнут в ней. Сегодня заболела верблюдица. Вдруг начинает быстро перебирать задними ногами и с размаха падает. Полежит и, встав, опять идет как ни в чем не бывало.
Жара. Томит жажда. Фляжка уже давно пуста. Колодец будет только вечером. Но вот оазис. Даже деревья. Есть и вода, но почти черная и дурно пахнущая. Тучи комаров вьются над ней. Навстречу идет караван, верблюдов в 500. Это семьи из Нинься, бегущие из зоны военных действий. Караван далеко обходит местность, наводненную хунхузами. Здесь, на севере, путь совершенно безопасен.
Застывшее море песчаных холмов. Присоединившийся к нам несколько дней тому назад караван проходит вперед. С ним бежит Ко. К вечеру останавливаемся в роще низких узловатых кустов. Жутко ложиться спать без такого чуткого и свирепого сторожа, как Ко. Верблюдов укладывают двумя рядами, как стены. Ложимся между ними. Вот уж исключительно под защитой Горней ночует сегодня наш караван.
11.VI. Пески. Необозримые пространства песков, по которым узкая, часто заметаемая песком, вьется наша караванная тропа. Сегодня тракт оживлен. В движении ярко отмечается караван большого ламы из Тибета, идущий в Пекин. Впереди сам лама на хорошем, красиво поседланном муле. Он едет сосредоточенно, не глядя по сторонам, не любопытствуя на иностранцев. Красные с желтым одежды и лакированная черная шляпа над бледным безбородым лицом. Впереди пешком «некто» в белой одежде балахоном, сплошь вышитой синими и красными крестами. За спиной огромный образ в деревянном футляре со стеклом. Дальше багаж на верблюдах и ослах, сопровождаемый толпой молодых лам — учеников. Приветливые улыбки, приветствия... и все скрывается в облаке пыли.
Потом встречаем несколько чиновников в черных курмах и круглых, похожих на фламандские, черных же шляпах. Они вооружены ружьями, пистолетами Маузера, обвиты патронташами по поясу и через оба плеча. Китайцы ужасно любят огнестрельное оружие.
Дальше опять караваны с шерстью и опиумом. Среди погонщиков очень красивые лица. Из миндалевидных глаз смотрит загадочная душа Востока. Сегодня особенно много караванов с опиумом. Южные и западные провинции Китая интенсивно культивируют опиум, а север борется с его курением, и пойманным с поличным чуть ли не грозит отсекновение головы. Сравнительно дешевый в одних провинциях, опиум достигает бешеных цен в других. Контрабанда идет вовсю.
Тракт, обычно пустой, оживился благодаря деятельности разбойничьих шаек на большой почтовой дороге и пиратов по Желтой реке.
12.VI. Завтра расстаемся с нашими спутниками — караваном, идущим на Чин-Фань. Передаю купцам письма для Америки и Сучжоу, так как из Чин-Фаня идет почта прямым трактом, а мы пойдем дугой по пустыне.
13.VI. Прощаемся на перекрестке. Разошлись. Вот они уже скрываются за холмами, поросшими саксаулом. Точно тени, скользнувшие мимо. Так в путешествиях встречаешь людей, расходишься и никогда больше не увидишь их. Теперь идем в совершенном одиночестве. Проходим равнину. Лошади, пасущиеся на первом плане, все же так далеки, что кажутся игрушечными. Тепло, хорошо, и как-то легко дышится чистым воздухом пустынь. Пройдя 24 ли, разбиваем лагерь. Как и везде, где можно, — генеральное мытье. На кострах греются ведра воды. Сегодня колодезь точно вычерпанный — так прозрачна и хороша вода.
С юга цепь барханов — песчаных холмов. Река. Местами она пересохла. По берегам ковры цветов и всюду рои комаров.
14.VI. Пройдя несколько ли, опять становимся лагерем. Начинается глухое недоразумение с проводниками. Старик упрям и не расположен идти быстрее. Обещаю премию за скорейшее движение и в то же время крутую расправу за непослушание и упрямство.
15.VI. Проходим 44 ли. Расстояния, конечно, немеренные. По часам делаю расчет. Выясняется, что в час делаем 8 ли, то есть немного больше четырех километров. Идем зарослями саксаула. Много зайцев. Через тропу пробежала лисица.
16.VI. Наш лагерь около фанз китайских купцов — трапперов Монголии. Надоедает лаем их собачонка. Выясняется, что она совсем не глупа. Полаяв, отбегает все дальше назад и замолкает, точно ушла домой, а в это самое время уже без лая подползает к лагерю на поживу. Прогрызла мешок с мукой. Устраиваем на нее охоту, но отогнать ее окончательно невозможно. Голод делает ее настойчивой и изобретательной. Она несколько раз повторяет свой маневр.
Одна капля, другая... хлынул ливень. Несколько часов не переставая идет дождь, и палатка начинает промокать.
Голубин нездоров. Его лихорадит. Нахожу в походной аптеке снотворное, и через четверть часа мой пациент спит крепким сном. Лежу на своем спальном мешке и думаю, как побороть злую волю моих китайцев. В три дня нами сделано только 68 ли.
17.VI. Около полудня двинулись в путь. На горизонте миражи. Озера, леса... подойдешь — одни лишь сыпучие пески. Весь караван пахнет луком. Особенно китайцы и... верблюды, которые, оказывается, едят его с удовольствием.
На полпути останавливаемся около монастыря Духомио со священной горой. Постройки в характерно китайском стиле. Здесь пункт сбора пошлин монгольскими властями за проходящих через монгольскую территорию верблюдов. Духомио — совершенно монгольский уголок. Под тенистым деревом в несколько обхватов устроилась группа паломников в ярких лохмотьях. Вдали маячат конные монголы. Монахи в малиновых плащах и с бритыми головами снуют по монастырскому двору. Интересная бытовая картинка.
Пошлина уплачена, и наш караван двигается, оставляя за собой толпу любопытных. За поворотом исчезает монастырь, и вокруг опять тишина пустыни. Идем болотистой равниной. Навстречу едет на верблюде маленький монгольчонок с милой мордочкой. Часа через два входим в горы. Проходим карниз над обрывом, на дне которого лежат кости оборвавшихся с кручи караванных животных. Вообще, весь путь по Монголии усеян трупами и костяками верблюдов. Несмотря на свою выносливость, за известным пределом верблюд плохо выдерживает истощение и утомление. Без всякой видимой причины он падает и через час... уже мертв.
Вечереет. Над пустыней всходит луна. В полночь становимся на отдых.
18.VI. Утро. Мы с Голубиным пьем чай в обществе старой монголки, пришедшей в лагерь. В кустах поодаль расположились китайцы. Подозрительные бродяги. Сверкают белыми, как кипень, зубами и жадно поглядывают на варево наших проводников, кипящее на тагане. Еда у проводников очень простая и однообразная. Скатывается пшеничное тесто, режется на полосы и варится. Приправа — острый, похожий на кабуль, китайский уксус черного цвета и крошенные стебли лука. Так питаются проводники караванов месяцами. При всяком удобном случае чашка кирпичного чая без сахара и микроскопическая трубка табаку на пару затяжек. Китайцы-бродяги уже около костра и созерцают приготовление обеда проводников. Последние односложно отвечают на вопросы бродяг и не выказывают ни малейшего желания пригласить их к трапезе. Физиономии подозрительные, и как-то невольно ощупываешь кобуру, тут ли револьвер.
Вокруг кусты саксаула и даже целая низкорослая его роща. Сегодня в кострах — ароматичные ветки, которые горят жарче аргала.
Новый визит — на этот раз молодая монголка. Громадные браслеты в ушах. На голове какая-то шляпа с пучком лент, вроде тирольской. Недурное, но уж очень широкоскулое лицо. Монголка сидит у входа и оглядывается с величайшим любопытством. Каждая мелочь замечена и запечатлелась в мозгу. Кружка чая, горсть сухих фруктов, щепотка табаку — и широкое гостеприимство соблюдено. Выкурив трубки две, наша гостья садится на верблюда и, улыбаясь, уезжает, довольная приемом.
Вечером снимаем лагерь и двигаемся в наступающей темноте. Идем равниной. После дождей — много луж. Кроме того, и почва болотиста. Ужасная усталость. Болит спина, тело не слушается, точно чужое, деревянное. Под утро останавливаемся, пройдя 60 ли. Стоять днем в стороне от дороги, а ночью идти — это здешняя система в опасных разбойных местах. Мы это делаем, чтобы избежать дневной жары и не изнурять верблюдов.
19.VI. Просыпаюсь от невероятного крика верблюдов. На заре, еще не ложась, китайцы лечат их натертые седлами язвы. Обливают водой и руками вытаскивают белых червей, кишащих в ранах. Прекращаю это лечение руганью и ксероформом. Верблюды в общем не злы, исключая весны, когда они свирепеют. Их оборонительное и наступательное оружие обычно шлепкий плевок в лицо. В крайнем случае — удар задней ногой, который, по величине его рычага, — страшен.
После спадания жары двигаемся в путь. Все же очень жарко. Старый дуралей свистом призывает ветер, который упорно не слушается. Жара очень сильна. Хочется пить, лечь в тень, заснуть в прохладе и отдохнуть. Дорогу переползает большой жук бледно-зеленого цвета. На бугре сидят четыре громадных монгольских ворона и покаркивают, точно держат между собой какой-то совет. Идем анфиладой маленьких площадей, заключенных в холмах. Засучиваю рукава и за это жестоко наказан. Через полчаса руки краснеют, как ошпаренные, и начинают болеть. Такова сила лучей солнца на 34-й параллели в раскаленных песках среднеазиатских пустынь. Прошли около 60 ли.
20.VI. Всю ночь не сомкнуть глаз от боли в руках. Начинается лихорадка и легкий бред. Через палатку проходит китайская процессия. Несут бумажные фонари. Так больно глазам, а гудение барабанов и резкие звуки труб нестерпимо отдаются в голове. Впрочем, это не китайцы. Крошечные дикие козы бегут мимо, и это не треск барабанов, а стук их маленьких крепких копыт о засохшую землю. Капитан «Аливии» протягивает мне заряженный винчестер — «Стреляйте, мингер, стреляйте, или будет поздно». Но как же я буду стрелять над пропастью, на этом узком карнизе. Меня неудержимо тянет вниз. Боже! Я лечу в черную бездну...
21.VI. Голубин открывает палатку. Полной грудью вбираю живительный утренний воздух пустыни. Желтеющие дали, темно-синее небо. Болезнь прошла, и я чувствую себя совершенно здоровым. Только руки как в огне. Кладу компрессы с арникой. Голубин ставит на ящик, заменяющий стол, ароматный кофе, лепешки, испеченные в аргале, точно свежий хлеб из булочной, еще горячий, масло и сыр. Не так уже плохо путешествовать.
Появляется гость. Монгольский пастух с необычно грустным лицом. Такие лица должны были быть у древних подвижников, скорбящих о человечестве. Дал мальчику все, что мог. Может быть, одинокий, и тяжело живется. Эциге байна? Эхе байна? Тиме байна! Я выучился немного болтать по-монгольски. Есть отец, есть мать? — Да, есть! Значит, уже не так он одинок.
До поздней ночи идем к перевалу через высокие отроги гор у Желтой реки. Идем весь день. Любуемся черными ястребами. Навстречу на верблюде рысит монгол. Порознь оба некрасивы, а вместе дают что-то цельное и своеобразное.
Удивительно, как проводник находит стоянки, тонко развито чутье человека пустыни. Правда, уже 30 лет ходит старик Ло Ли с караванами через Гоби. Иногда оба китайца задремлют. Караван сойдет в темноте с тропы и часами движется по целине. Проснувшись, Ло Ли отчаянно ругает верблюдов, потом долго присматривается во все стороны... и всегда выводит караван — прямо к колодцу. Иногда старик находит несколько ласковых слов для животных, и тогда он трогателен.
Прошли 72 ли. Вода в колодце соленая.
22.VI. Ветер рвет палатку с железных гвоздей. Алюминиевая тарелка катится в степь, и Голубин с трудом ее ловит.
Сильно болят руки, и я не могу себе простить своей неосторожности, а, главное, упрямства, несмотря на предупреждения проводников. Проходим автомобильный тракт Урга-Ланьчжоу. На твердой глине видны отпечатки шин. По этой дороге большевики доставляют «христианскому генералу» военные припасы и даже пушки. Никакой охраны и кордонов нет. Все оказалось сплошным враньем, так же как и запрещение монголами проходить по их территории.
23.VI. Мы вошли в Гоби. Голубин говорит о пустыне почтительно: «Могут быть и змеи, и скорпионы, ведь это не что-нибудь. Это Гоби». Громадные пространства, пересеченные грядами гор со скалистыми коридорами-проходами, русла засохших рек и пески, пески... Ястребы, дикие козы и всевозможные змеи. Население встречается редко — исключительно монголы. Они появляются внезапно, точно выныривают из-за холмов, любопытно рассматривают караван и опять исчезают на своих быстрых лошадках.
Сегодня старик Ло Ли озабочен. Колодец на намеченной стоянке сух. А вода — вопрос жизни и смерти всего каравана. На сотни километров может не быть населения, помощи и спасения. Обходимся без воды. Есть не хочется. Песок хрустит на зубах. Слюны нет, и рот сух. Голубин осунулся, и глаза лихорадочно блестят. И в довершение рот полон верблюжьего волоса. «Чтобы пройти Гоби, надо съесть десять фунтов верблюжьего волоса» — гласит монгольская поговорка. Должно быть, я уже съел его несколько фунтов, даже еще не войдя в Гоби.
Так хочется пить... Наступает полудрема. А мысли о питье. Лед. Как хорошо бы подержать во рту кусок льда. Большой ресторан. Подбегает лакей. «Пожалуйста, прежде всего — пить». Приносят кувшин чего-то холодного, игристого... пьешь, пьешь и не можешь напиться.
Понуро сидят спутники на верблюдах. Голубин согнулся, качается, точно спит. Китайцы обмениваются короткими замечаниями, и старик пристально смотрит вдаль.
Совсем сухой рот. Воздух будто раскаленный, дыхание горячее. Хотя бы глоток воды... Надо идти по безводной пустыне, чтобы понять подвиг Александра Македонского, вылившего воду в песок из принесенного ему солдатами полного шлема.
И опять впадаешь в забытье. Маневры. Жаркий день. Не такой, конечно, — европейский. Смертельно хочется пить. В тучах пыли идут эскадроны. Гусары встречают карабинеров на зеленой лужайке, на которую втягивается запыленный полк. Кучка гусарских офицеров и сзади прислуга с подносами, на которых искрятся стаканы с холодным шампанским. Пьешь... и с каждым глотком сильнее жажда. Открываю глаза. Исчезает картина прошлого, мираж воспоминаний...
Вокруг Гоби. Страшная Гоби и затерянный в безводных песках маленький караван. Если высохли и другие колодцы, то что будет с нами? Что будет? Останавливаемся на несколько часов, пока не спадет жар. Дремота, и в ней какие-то массы воды, шумящие водопады и реки...
Караван двигается дальше. Повеяло прохладой вечера — становится как-то легче. Вокруг поднимаются горы красного песка. Навстречу идет маленький караван. Чиновник — беглец из Сучжоу. На верблюжьих седлах качаются три китайские дамы. Вода есть? Да, в нескольких ли. Колодезь полон, не высох! Наконец, дошли.
Как жадно пьем мы мутную слякоть. Пьют люди, пьют верблюды, пьет бедный Ко. Но теперь легче идти. Наступают сумерки. Солнце садится, пробивая лучами разорванные тучи. Поднимается ветер, и холмы, точно дымом, курятся песком. Пески сменяются черной породой гальки, и в наступившей темноте придорожный обо, сложенный из камня и костей, принимает зловещий вид сатанинской фигуры.
21.VI. Хорошая вода. Стоим в роще саксаула. Всю ночь и все утро идет дождь. В полночь погода проясняется и проглядывают звезды. Двигаемся в путь. Растет цепь холмов на западе. Ветер усиливается и метет песок. Сразу становится холодно, и мы понемногу вынимаем из-под сидения шубы, которые всегда под рукой.
Горы велики. Громады навеянного песка, из-под которого торчат черные, красные и зеленые скалы.
Ветер крепнет и превращается в бурю. Солнце застилается песком, несущимся поверх гор. Оно бледно, как месяц, с проходящими по его диску тенями. Входим в ущелье. Ветер воет, свистит и буквально рвет с седла. Веет песок на гребнях гор. И тени несутся в фантастической пляске. То крутящиеся облака песка рисуют картины отчаянного приступа — в диком беге штурмуют колонны склоны гор, веют обрывки знамен, и батальоны за батальонами взбегают на валы неприятельской крепости. То будто в античной пляске, в развевающихся легких туниках кружатся хороводы грациозных женских фигур... Долго любуюсь феерией песка.
Горы очень велики, и такими маленькими кажутся верблюды нашего каравана, проходящего у их подножий. Прошли 54 ли.
22.VI. Мертвая пустыня. На стоянке вода опять горько-соленая. Нас застигает новая песчаная буря. По горам движутся желтые волны песков. Точно иголки, бьют мелкие песчинки в лицо. Горизонт ясен, там твердый грунт и ветру поднять нечего. Прошли 56 ли.
Мы все сидим в палатке. Ко просунул вовнутрь только свою милую толстую морду. Азиатский пес никогда не позволит себе вольность войти в палатку. Китайцы курят недурной табак. Трубку за трубкой. Беседуем через Голубина. Проводники рассказывают о событиях своей жизни и приключениях в пустыне. Говорят о том, как хорошо жилось прежде и как трудно теперь. Целый год, взятые в плен, оба проводника ходили в войсковых обозах какого-то воюющего генерала. Взявший Баотоу Фын хотел наложить руку на всех верблюдов, бывших в окрестностях города, но заранее узнав о намерениях «генерала», караваны отошли в одну ночь за горы...
Ло Ли обещает, что пройдем еще около 10-ти дней по Гоби и 9 вниз по реке до Сучжоу.
23.VI. Выходим с рассветом. Вокруг пустыня. Красно-желтые горы песка и быстро голубеющее темное небо, в котором появляется огнедышащее солнце. Верблюды сильно устали. Три совсем больны и еле волочат ноги. Распоряжаюсь снять с них вьюки и вести порожняком. За день прошли 44 ли.
24.VI. Сижу на барханах горячего песка, сняв сапоги. Это своего рода горячая ванна. С полудня опять поднимается буря. Песок забивается в платье, в еду, в волосы и между зубов.
С трудом поднимаем караван. Верблюды не хотят идти против ветра. Входим в горы и поднимаемся на перевал. Открывается величественная панорама безбрежности, раскинутая во все стороны. Подходит большой караван с целым табуном лошадей. Он долго шел без воды. Китайцы не могут удержать лошадей, рвущихся к колодцу. Вдали проходят колонны в сотни верблюдов. Это караван, идущий на Гуйкачен.
25.VI. Жгем в палатке костер из аргала. Заедают комары. Сегодня путь пролегает через солончаки. На склонах песчаных гор закрепились кусты колючки и саксаула. Точно штурмующее войско, группами, кучками поднимаются они наверх. Так зелень завоевывает каждый шаг в песках.
Проходим рощу особого вида тополя. Насколько видит глаз — раскинулся зеленый луг. На самом деле, вблизи это редкая колючка на желтом песке. Скоро начинают появляться лужки и шумящие в ветре заросли зеленого тростника.
26.VI. Хороший тихий день. Идем с самого рассвета. Навстречу — всадник на верблюде. Оказывается, премиленькая амазонка с длинной косой. Лет шестнадцати. Туго подпоясанная, высокая, стройная, сидит она, как пришитая, в седле. Только в профиль плосковат носик; en face — прямо красавица. Посмотрели друг на друга... разъехались. Потом запела вдали низким грудным голосом. Милое видение. Может быть, явившаяся путникам фея — покровительница здешних мест.
Прошли 74 ли.
27.VI. Чудная теплая ночь. Звездное черно-бархатное небо. Стоим у родника, обнесенного каменной кладкой. Над родником высится обо, увешанное флагами и обрывками материи. Местность оживлена. Юрты, много скота, верблюдов и лошадей. Пески всюду закреплены зеленью.
Начинаются болота, зеленеют леса и заросли тростников. Проходим ручей с настоящим лугом вокруг. Мочу платок в холодной воде и покрываю им голову. Сразу освежает и бодрит. Все же очень жарко и парит.
28.VI. Равнина с ручьями, озерцами и болотами. Вдали, в голубовато-серой дымке — леса. Тянутся беспрерывно прекрасные луга, поросшие густой высокой травой. Много болотных птиц. Аромат степи — точно разлитый флакон драгоценных духов. Полоса оазиса на 7-8 километров ширины, дальше — пустыни. Прошли 60 ли.
29.VI. В палатку влезает необычно большой муравей. Жара. Питаемся исключительно кашей, компотами и чаем.
В пути все те же пейзажи. К полудню подымается ветер. Солнце меркнет. Красиво планирует ястреб в неподвижности крыльев, несомый порывами ветра. Приходим на место. На лугу, невдалеке, пасутся козы нового вида — с саблевидными рогами. Отошли 48 ли.
30.VI. Стада верблюдов на летней кормежке. Верблюды пригнаны сюда из дальних китайских городов. Верблюдица отчаянно ревет, идя за своим верблюжонком, буквально в десяти шагах за ним. Верблюд, в противоположность другим животным, на редкость некрасив в своем детском возрасте.
Жара. Два дня придется идти без воды, сделав запасы. В жаре вода очень скоро тухнет в деревянных бочках.
Проходим живой и засохший лес саксаула. Дальше песчаные холмы с отвесными склонами, образовавшимися от действия ветров постоянного направления. У камня двое лам. Один лет одиннадцати. Они свежуют барана и грузят куски на верблюда. На маленьком ламе желтый кафтан с оранжевым поясом. На голове пестрый платок. Другой в темно-синем халате китайского покроя. Поверх малиновая курма-епанча. И шляпа, вроде цилиндра, конусом — с широкими полями, синяя с малиновым подбоем. У монголов есть несомненный вкус и понимание комбинации цветов. Маленький лама ужасно важен и даже не смотрит на нас. У них прекрасные лошади, особенно хороша вороная под мальчиком.
Идем в глубоких песках. Чудный закат солнца. В нежной бирюзе неба над заходящим солнцем длинное облако. Малиновый, переходящий в фиолетовый цвет, потом оранжевый, сменяющийся золотистым. Под этой гаммой тонов черные контуры гор.
1.VII. Совсем плохо с водой. Наполнили один бак зеленоватой вонючей жидкостью. Двинулись, и сейчас же больная верблюдица начала выплясывать качучу и грянулась на землю, оборвав ноздревую веревку. Проходим местность с белыми налетами, точно выпавшим снегом. Яма будто покрыта льдом с торчащими из него кочками. Это солончаки.
2.VII. Сегодня в моем караване форменный бунт. Из лени китайцы доливают в баки с мерзостной зеленью чистую воду, вместо того чтобы сначала вылить и выполоскать баки. Приказываю Голубину немедленно заставить китайцев вылить всю воду. Разговор по-китайски. Голубин говорит, что китайцы его не слушаются и воду менять не желают. Восстание в караване. Энергичный жест: «выливай» — мотают головами: «нет, не выльем». Кошкой скатываюсь с верблюда. Секунда, и опрокинутые ногой баки выливаются в песок. Китайцы делают неуловимо быстрое движение, чтобы броситься на меня, но на них, как в ковбойском фильме, уже смотрит револьвер. «Хо, хо, хорошо», — примирительно говорит Ло Ли. Инцидент исчерпан.
Движемся дальше. Много диких коз. Частые рощи и отдельные деревья. Кусок Гоби, который мы проходим, по-видимому кончается.
Прошли 44 ли. Ужинаем перловым супом с луком. Чай заварен прекрасной водой. Потом крепкий сон до утра.
3.VII. Холодное утро. Воет буря, и горизонт весь желтый от вздымаемого песка. Мы стоим на твердом солончаке и не принимаем песочного душа. К 10 часам наступает полная тишина и нестерпимая жара. Приезжают два монгола. Седой старик и мальчик — дед и внук. Первый в серо-желтом халате и красной шапке, второй в кафтане цвета венгерской сливы и желтой епанче. Подкладка голубая. Сидя поджав ноги, они созерцают, как в театре, производимую мной операцию бритья.
Быстро сворачиваем лагерь и двигаемся в путь. Удивительно явление тишины в пустыне. Не знаю, как буду опять привыкать к суетливому шуму городов. Жара, все точно раскалено, нельзя дотронуться до вещей, лежащих на солнце. Проходим перекресток дорог Сучжоу-Хами. Образуется мираж. Морской залив, острова, местность, затопленная водой. Идем равниной. Кругом засохшие болота, на горизонте тянется полоса леса. Сзади — пустыня, мрачная, сверкающая гранями черных камней. Прошли 60 ли.
4.VII. Утром, в 4 часа утра, невероятный крик верблюдов. Китайцы их лечат, силой вливая в горло какой-то состав из горьких трав. Самое интересное в верблюде — его крик. От нежно-воркующего, жалобно-детского или вскрика истеричной женщины — до грозного львиного рева.
Сегодня событие. Ло Ли решил вымыться в теплой воде, но не к своему авантажу. Половина прекрасного, темно-бронзового загара сходит с него как по волшебству. Из-за жары наши костюмы облегчены. Пижама, ночные туфли и шляпа, обвязанная серым полотенцем.
На половине перехода Голубин показывает мне на горизонте лес. Это берега Ельсин-Мурена. Пустыня пройдена, и Бог сохранил нас от всех опасностей, которые делают пустыни Средней Азии страшными.
Прошли 60 ли.
5.VII. Прекрасное летнее утро и бодрое настроение. Всматриваюсь вдаль, но реки что-то не видно. С утра двигаемся в путь и после полудня приходим в урочище Папот-Хе. Так жарко, что шоколад размякает и выливается из железного ящика, в котором хранится провизия. Свечи в жидком состоянии. Ястреб сверху бросается на пропитанную шоколадом бумагу. Вероятно, с высоты она ему кажется выпотрошенными внутренностями.
На западе уже непрерывная полоса леса. На юге голубеют горы, а на востоке — пустыня, которую мы прошли. Вспугиваем рысей, убегающих кошачьей виляющей побежкой. Лисица, несколько светло-желтых волков. Здесь климат много ровнее, но ветер часто горячий. Проходим старое укрепление. Глиняные стены, а в середине такая же башня с прослойкой из ветвей. Солнце садится за рощей. Веет прохладой и несется из кустов трель соловья. Резко сворачиваем на юг. Наступают сумерки, и в них, то нарастая, то переходя в нежное пьяно, звенят цикады.
Мы на реке Ельсин-Мурен. Определив пункт, я как-то непреложно понял, что нахожусь в центре Азии, что за мной много сот миль, отделяющих меня от культуры, а впереди еще большее путешествие в Тибет. Прошли около 48 ли.
6.VII. Встаю рано. Варим собранные в кружку остатки шоколада и пьем его в честь Ельсин-Мурена. Потом я иду на реку. Как хорошо было бы выкупаться. Но... разочарование. Воды в реке нет. Ширина сухого русла около четверти километра. Вокруг тишина. Косые тени деревьев, чистое небо. День обещает быть жарким. На другой стороне густая растительность. Развесистые деревья, кусты. Возвращаюсь на наш берег и сижу в рощице.
Удивительно, как люди не умеют приспособляться. Шагах в пятистах от тени и прохлады стоит караван. Вижу, как Голубин набрасывает на палатку одеяла и бараньи шубы, чтобы защититься от проникающих сквозь полотнище жгучих лучей солнца. Китайцы лежат под войлочными кошмами. Сегодня и им чувствителен жар. Устраиваюсь на берегу, под тенью дерева. Лежу на прохладном, еще сыроватом после ночи песке и вдыхаю аромат тополей. Изредка веет прохладный бриз. На фоне благословенной тишины щебечут птицы. Лежу, наслаждаясь прохладой, и смотрю, как Голубин прибавляет к шубам свое ватное одеяло. Встаю и иду убедить его присоединиться ко мне. Нет, не хочет. Ему и в палатке хорошо. Возвращаюсь, но настроение сразу падает. Два следа, и один у самой подушки, брошенной на расстеленном одеяле. Следы точно от зигзагообразно проволоченных веревок. Дальше еще. Это следы змей, обратная сторона медали. Как-то решаю, что уже не так жарко в палатке, да и обед скоро поспеет... и покидаю лесок.
После обеда выступление. Сажусь на своего верблюда. Солнце уже палит меньше, но даже кошма прокалена. Следы волков через тропу во всех направлениях, дикие козы. Наступает вечер, и жара спадает. Идем точно парком, среди густой растительности. Воздух полон ароматом трав, и из чащи несется неумолчное стрекотание каких-то особых кузнечиков. Точно маленькие палочки звонко бьют друг о друга. Мелькают фонарики светляков.
В роще костры. Это лагерь китайцев, откармливающих своих верблюдов. Вода вся вычерпана. Не знаю, что бы я дал за стакан воды.
Прошли 52 ли. Останавливаемся, чтобы отдохнуть несколько часов до рассвета. Мучают москиты и жажда.
6.VII. Уходим с восходом. Идем по реке, поворачивающей на юг и протекающей через скалистый коридор. На горизонте горы — это Наньшань. Вдали в кустах волки. В ложе реки уже видны сырые места. Выше вода реки отведена арыками на орошение полей. Жара смертельная. Но мы становимся не около реки и деревьев, а в песках, для защиты от мошкары, которая сюда не залетает. С трудом, чуть волоча ноги, иду на берег. Опять табор китайцев и выкачанная вода. А вот яма. Около нее ведра. Китайцы поят здесь своих животных. Вода замутнена, и пить ее нельзя... Выливаю на себя целое ведро... как был, не раздеваясь. Сразу становится свежо. Но не успеваю дойти десятков четырех шагов до палаток — и платье сухо. Такая жара.
Вечером выступаем. Теперь идем больше по ночам. Переходим опять автомобильную дорогу. Связь Фына с Ургой передвигается все более на запад, в зависимости от наступления северян. Дорога обозначена по сторонам нарытыми кучками земли, в которые воткнуты флажки с китайскими надписями.
В реке уже поблескивает местами вода. Зеленые ковры по берегам, кусты и леса в отдалении. Метнулся из-под верблюда заяц. Присел в десятке шагов, шевелит ушками, смотрит.
Пряный аромат ковыля. Вспоминается старая легенда. Было два брата, два монгольских хана. И дошли до одного, мирного скотовода, вести, что другой брат стал великим богатырем, завоевателем. Он послал к брату послов с приветом и просьбой не разорять его аилов — но послы вернулись не принятыми... Хан собрал совет, и тогда старый и мудрый мулла посоветовал послать к грозному завоевателю — певца с букетом ковыля. Пусть отдаст хану траву и запоет песню, которой убаюкивала мать обоих братьев. Так и сделал хан. Певец передал ковыль хану и, когда тот вдыхал давно позабытые ароматы, — запел песню, которую пела покойная мать, укачивая братьев. Задумался хан, а потом велел своим ордам повернуть назад.
Вечерами особенно сильны ароматы трав. Задумчиво смотрит месяц на засыпающую землю...
Встречается караван. Вести недобрые. И здесь поднялись хунхузы. Этого прежде не бывало в этих местах. Крестьяне с голоду берутся за разбойное ремесло. Но, говорят китайцы каравана, они не очень опасные люди. Сами боятся и не имеют хорошего оружия.
Прошли 46 ли.
7.VII. Выходим рано. Встает солнце. Иду пешком, наслаждаясь прохладой утра. Вдали большой лагерь. Заметив нас, залились лаем псы. По направлению к нам бегут три китайца. Кричат, машут руками. Опять таможня и подробный осмотр вещей, конечно, всецело из любопытства. Перерыли все. Осмотр сопровождается руганью таможенных чиновников с Голубиным. Я в стороне ожидаю окончания осмотра. Китайцы спрашивают, почему я не подхожу, и Голубин отвечает им, что я слишком «великий» человек, слишком большой хозяин, чтобы разговаривать с ними.
Продолжаем путь и через 28 ли становимся лагерем. Мы опять далеко от воды, но из дипломатических соображений я уже не трогаю проводников. Вокруг всюду пасутся стада верблюдов, пригнанных из городов на подножный корм. Пройдя еще 60 ли, останавливаемся на ночлег. Поднимается ветер. Появляются облака, наступают сумерки и становится совсем темно. Обширное поле, покрытое верблюжьей колючкой. Ветер крепчает. В двадцати шагах теряю лагерь, ища сорвавшегося верблюда, и с трудом нахожу его.
Ветер так рвет, что о постановке палатки нечего и думать, — все равно ее снесет. Тяжелый спальный мешок волочит и завертывает. Чувствую себя королем Лиром в степи. Недостает только верного Кента, шута и монолога, который я, к сожалению, не помню наизусть. В вое и свисте ветра завертываюсь в мешок и крепко засыпаю.
8.VII. Встречаемся с крестьянами. Громадная арба на крошечных быках, которых сначала не видно — точно груженная саксаулом арба катится сама по себе. Местность некрасива. Ельсин-Мурен течет в пустынных берегах. Зелени и лесов нет.
Проходим 32 ли и останавливаемся в урочище Табе — первом месте, интересном с археологической точки зрения. Река широка. По крайней мере, в километр ширины. На обоих берегах развалины китайских крепостей, запиравших когда-то течение реки. Высокие глинобитные стены в несколько десятков футов ширины. Крепостной двор с фундаментами построек. Это старина, и чудятся картины прошлого. Выросли стены, заперлись тяжелыми, кованными железом воротами. Двор полон солдат. У комендантского дома стоят часовые в лакированных панцирях, со сверкающими на солнце алебардами. Звучат резкие звуки боевых труб, и рокочут барабаны. В богатом шелковом кафтане, с вышитым на нем императорским драконом, выходит комендант...
Возвращаюсь к действительности. Голубин предлагает выкупаться. Под самыми стенами крепости — глубокий естественный водоем, полный холодной воды. Долго купаемся. Потом идем на другой берег исследовать другие развалины. Они сохранились хуже, но размерами и фундаментами совершенно соответствуют крепости на нашей стороне. То здесь, то там — лужи воды, очевидно, она просачивается из почвы. К воде идут маленькие следы газелей. Жара нестерпимая. Спасаемся еще несколькими купаниями. Потом обед, и после него, в виде исключения, кружка кофе с консервированным молоком.
Выступаем вечером. Я иду пешком. Перед нами мертвая равнина с цепью гор на горизонте. Поднимаемся на гору, и сразу за ней полоса зелени, рощи тополей, луга и леса. Издали видны многочисленные деревни с чистенькими постройками. Но вблизи это большей частью развалины, разрушенные и покинутые хозяевами. Есть такие, которые в порядке, и около них видны китайцы. Постепенно население становится гуще, а деревни сливаются в одно поселение, тянущееся километры за километрами.
Ночью проходим мимо таможни. Это Тхей-Хо. Всем нам надоели таможни и чиновники. Наши китайцы подвязывают колокола, и мы в темноте минуем ворота. Тявкнула собака, отозвалась другая. Что-то кричат, спрашивают из-за стены. В полном молчании и без ответа скользит мимо караван. К тому же чиновники, вне сомнения, накурились опиума и спят крепким сном. Благополучно минуем таможню.
Черная ночь. В двух шагах ничего не видно. Начинается гроза, уже давно сверкавшая зарницами. Раскатывается гром, и молния ослепляет на мгновение своим белым светом. Новый раскат, новая молния. Она освещает дорогу, и стены, и листву деревьев за ними. Выхватывает из темноты черное окно фанзы, заросль тростника на пруду... и гаснет. Новый блеск. Освещается кумирня с лесенкой и в ней молочно-белая фигура какого-то божества.
Дождя еще нет — но зловеще низки тучи. Сверяюсь при свете молнии с часами — прошли 88 ли. Сходим с дороги и становимся на каменистом пригорке. Только что поставили палатку, как хлынул дождь.
9.VII. С утра идем по той же бесконечной деревне. Глубокий колодезь, почему-то на самой дороге. Между группами фанз прекрасно обработанные поля, культура мака для опиума, ячмень, пшеница, горох. Лица крестьян дикие. Косматые длинные волосы обрамляют загорелые лица. Они копаются в арыках со светлой водой, стремящейся в быстром течении. На нас нападают комары. Особенно мучают они верблюдов. Шаг их все ускоряется — они почти бегут. Входим в горы, и маленькие кровопийцы понемногу оставляют нас; таких больших комаров мне еще не приходилось видеть.
Вокруг опять пустыня. Через каждые 5 ли развалины сторожевых башен с двориками в высоких стенах. Этих башен целая система. Когда к границам Китая подходили кочевники, на башнях зажигались дымы-сигналы. Поднимается солнце. Темно-голубые тени ложатся по склонам гор, и башни отбрасывают их на дорогу. Дорога подходит к реке, и опять повсюду зелень. Вдали постройки. Оттуда скачут на ослах какие-то китайцы. Они подъезжают к Ло Ли, что-то спрашивают — но старик не отвечает. Глаза его подняты к небу, а губы шепчут молитву. Так же набожен его помощник. Физиономии китайцев скверные. Особенно одного, с бычачьей шеей. Китайцы начинают кричать. «Что Вам нужно?» — еще грубее спрашивает их Голубин. «Чьи верблюды?» — «А вам какое дело? Мои!» Китайцы останавливаются и пропускают караван. Долго о чем-то говорят и потом медленно едут к группе домов. «Таможенные солдаты, — говорит Ло Ли, — хотели взять у нас верблюдов. Если бы не вы — взяли». Былой престиж европейца все же еще силен, и китайцы не решились у нас реквизировать, для собственных надобностей, конечно, верблюдов. Фактическими властителями современного Китая являются мелкие чиновники, солдаты и хунхузы. Бесправие и произвол здесь полные.
Сегодня прошли 78 ли. Впереди ясно вырисовываются снеговые горы. Они уже за Сучжоу. Всюду возделанные поля. Хорошие крестьянские дома, небольшой храм выдержанной китайской архитектуры. Много посевов льна. Попадаются сады с грушевыми, яблочными и персиковыми деревьями.
На стоянке крестьяне приносят первые овощи: редиску и китайскую капусту. Поэтому у нас к обеду свежие щи — отдых от консервов, и редиска с маслом. Это невероятная роскошь.
10.VII. Сажусь на верблюда. Седло плохо стянуто, свертывается, и я падаю с высоты 7-ми футов на твердую высохшую землю. Могло бы кончиться плохо, но отделываюсь только ушибом руки. Представить себе перелом — даже без китайских докторов... Верблюжье седло не подтягивается подпругами. Сквозь него просунуты по бокам две палки, приходящиеся по сторонам горбов. Спереди и сзади они стягиваются веревками, и таким образом как седла, так и грузы держатся исключительно на горбах животного.
Проходим феодальный замок. Стены с бойницами. Ворота, которые можно защищать сверху, и глинобитная башня для обозрения окрестностей. Это поместье богатого крестьянина. Население как будто живет с достатком, но отовсюду жалобы на высоту налогов, а особенно на принудительный посев мака по распоряжению генерала Фына.
Сегодня за обедом впервые компот из свежих абрикосов. Китайская капуста горькая, и ее надо сначала вываривать.
Сильно болит рука. Мажу ее остатками йода и кладу компрессы холодной воды — колодцы и ручьи здесь в изобилии.
К вечеру приходим в китайское местечко. Точно картинка из восточных сказок. Стена с бойницами, низкие ворота, стража с громадными изогнутыми саблями. Кривыми оживленными улицами идем на маленькую площадь с находящимся на ней лидином — таможней. Паспорта! Голубин их не дает и ограничивается карточками. Пока идут переговоры, собирается толпа. Ею запружена вся улица. Какой-то старик поскользнулся и упал под верблюда. Все верблюды, кстати сказать, удивительно трусливые по природе, шарахаются. Крики, визг... Начинается дождь, который кончает таможенную процедуру и разгоняет толпу. Площадь сразу пустеет. Наш караван огибает площадь и теми же улицами уходит из города. Часовых у ворот уже нет. Дождь прогнал и их.
Останавливаемся за городом в степи. За канавой, непосредственно у лагеря, городское кладбище. Дождь льет не переставая. В палатку влезает нищий. Нет никого назойливее китайского нищего. Если выдержать и не дать ему ничего — то он, может быть, и уйдет. Но если дать мелкую монету или хлеба — он не отстанет и усилит свои причитания. На наше предложение уйти — нищий отвечает, что никуда не уйдет. Несколько ударов по чем попало, и взбешенный Голубин выволакивает нищего из палатки. Последний притворяется мертвым, убитым и неподвижно лежит у входа. Но дождь делает свое дело. Нищий встает и бежит по направлению к городу.
11.VII. Входим в предгорья через извилистый проход между скалами, точно искусственный. Из ущелья выходим к реке довольно быстрого течения. Глубина порядочная. Поводыри стоящего на другой стороне реки каравана показывают брод. Верблюды не любят воды. Каждого приходится отдельно сводить с крутого берега и толкать в воду.
Расходятся тучи, и перед нами совсем близко снеговые горы Наньшаня, освещенные солнцем.
12.VII. Сегодня последняя остановка в поле. Завтра Сучжоу, до которого осталось 30 ли. Ввиду того что и здесь может быть реквизиция верблюдов, Ло Ли хочет войти в город с рассветом, когда только что открываются ворота и чиновники еще спят.
Становимся на самом сухом месте. Почва болотиста, а кроме того уже много дней идет дождь. К палатке приходят крестьяне, садятся на корточки и смотрят на нас. Идут расспросы, откуда мы, зачем едем и что делается в Пекине. Потом крестьяне рассказывают, как им плохо живется. Налоги, всех пригодных для военной службы хватают и отправляют к Фыну. Еще хорошо, что пошли дожди и выправили посевы. А то уже ждали голода...
Ло Ли просит позволения войти в город на пяти верблюдах, а остальных оставить пока здесь. Завтра выходим еще в темноте. Поэтому рано ложимся спать. Я никак не могу уснуть из-за боли в руке. Но усталость берет свое.
13.VII. «Пора вставать! — Да, да, сейчас». Бодро вскакиваю с сознанием, что сегодня последний переход, последний день пути. В Сучжоу ждут известия от Н.К.Р. А там и соединение со своими, после долгого томительного одиночества. И как это хорошо.
Еще темно. В сумраке силуэты лежащих у палатки пяти оседланных и погруженных верблюдов. Остальные отогнаны к реке. Быстро сворачиваем палатку. Кружка чаю, лепешка, спеченная в золе, — и мы готовы. Сажусь на эшафот, водруженный на Лери, самого молодого и сильного верблюда. По обе стороны горбов, почти на их высоте — два одинаковых чемодана. На них настилаются кошмы, покрываются шубами и сверху брезентом. Все перевязывается веревками. Двигаемся, и место последней стоянки исчезает в темноте.
Путь опасный, к нему «корабли пустыни» не приспособлены. Скользко и вязко. Ноги верблюдов разъезжаются в стороны. Передний поскользнулся и упал, чуть не придавив проводника. Идем по краям полноводных арыков, через мостики с дырами и гнилыми досками. Понемногу светает. Вся местность, как губка, напитана водой. Мой Лери все время скользит на своих мягких подошвах, и в каждый момент может последовать катастрофа. А я уже знаю, что такое падение с верблюда. А тут еще в арык...
Местность удивительно хороша. Пржевальский определяет Сучжоу как цветущий оазис. Почти субтропическая растительность. Богатые посевы и громадные сады. Глаз отдыхает после пустынь на изумруде лугов и древесной листвы. Много тополей, орешника и китайских финиковых деревьев. Кричат фазаны. Большие белые птицы, похожие на пеликанов, важно смотрят на нас. Журавли шагают по болоту, охотясь за лягушками, и какая-то незаметная пичужка звонко поет свою утреннюю песню.
Переходим небольшую речку, потом ручей. Проходим деревню, и... перед нами вдали Сучжоу. Весь в зелени садов, он розовеет своими белыми стенами в первых лучах восходящего солнца. За городом гряды снеговых гор с курящимися над ними облаками.
Идем по дороге, обсаженной деревьями, и наконец подходим к городским стенам. Ворота уже открыты, и около них никого нет. При дороге могила — домик с православным крестом над крышей. Здесь похоронен русский генерал Щербачев. Губернатор дал слово уезжавшей жене генерала, что будет заботиться о могиле. Его преемник взял на себя обязательство предшественника. Могила в полном порядке.
Въезжаем в дунганский город. Он расположен в старых стенах. Китайский примыкает к нему. Дунгане — китайцы-мусульмане. Они держатся отдельно от китайцев, презирают их и изредка устраивают восстания, подавляемые с беспощадной жестокостью генералами из Пекина.
Останавливаемся на постоялом дворе местного ахуна — старшины, старого приятеля Голубина. Собираются чиновники таможни. Прибегает старичок, начальник полицейского участка. Он узнает Голубина. Мы здесь «знакомые люди» — и все формальности сразу кончаются. Через четверть часа остаемся одни. Ло Ли уводит верблюдов. Нам спешно приводят в порядок помещение. Дунгане гораздо чище китайцев, и помещения постоялого двора сносны. Наш завтрак: огурцы, редиска, чай и чудный хлеб. Плоский, прекрасно выпеченный и еще теплый. Голубин приносит, по случаю прибытия в Сучжоу, большую коробку сардин, которую он берег для торжественного случая.
Первая часть путешествия закончена. Сучжоу, провинция Ганьсу. Я до него дошел.
Наше помещение, конечно, не похоже на номера современной европейской гостиницы. С двух сторон маленькой передней — две фанзы. Три четверти каждой занимает кан, то есть возвышение, под которым проходит примитивное отопление, в холода нагревающее его и частью воздух над ним. Кан покрыт циновками. Всюду толстый слой пыли. Через сломанную крышу видно небо. Каждый расстилает в своей фанзе кошмы поверх циновок, и помещения принимают более или менее жилой вид.
Отдохнув, идем в сопровождении сына хозяина на почту. По дунганскому предместью идет трамбованная дорога, с лавками по обе стороны. Они в одноэтажных домах, а иногда просто под навесами. Встречаются и двухэтажные дома с балконами. Дальше китайский город. Длинный туннель ведет под стеной в равелин. Очень красивы ворота, окованные железом и снабженные замками, как их, вероятно, делали столетия тому назад. Китайский город оживлен. Улицы полны народом. Груженые ослики, арбы на быках, изредка верховой на муле. Проходят солдаты в мундирах-кофтах и матерчатых шляпах со сборками, похожих на те, которые носят во Франции бонны.
Так как через Сучжоу проходило много русских из интернированных в Китае белых отрядов, а потом приезжали скупщики мехов, то к европейцам присмотрелись и к ним особого любопытства не проявляется.
Через улицу перекинута арка с растущими на ней деревьями. Не доходя арки — почтовая контора. Окошки отделений прямо под навесом на улице. Сам почтмейстер любезно протягивает мне письмо. Это письмо от Н.К.Р. В нем мне указывается перевалить через Наньшань и идти на Чан-Мар и Шибочен, на урочище Шарагольчжи, где людьми дружественного монгольского старшины Мачена мне будет указан дальнейший путь к лагерю экспедиции, расположенному у гор.
Назад идем дорогой вне городских стен. Далеко тянутся изумрудные поля. Сверкая, бегут между ними воды целой системы арыков. Дорога затенена аллеей тополей. Крестьяне везут в корзинах, перекинутых через осликов, целые горы овощей. Идут арбы на быках, груженные сеном и дровами. Вернувшись домой, получаем новое сведение. Недели две тому назад в Сучжоу приезжал европеец в сопровождении вооруженных карабинами монголов и справлялся о моем прибытии.*
*Это был Павел Константинович Портнягин (1903–1977), участник экспедиции Н.К. Рериха (начальник транспорта). см.: Ариаварта. 1998. No 2. С. 11–114.
Пьем с Голубиным чай. В дверях начинается какое-то поскребывание. Потом дверь приоткрывается и в фанзу заглядывает существо необычайной худобы, в синем длинном халате и такого же цвета матерчатом цилиндре с широчайшими полями. На плече коромысло с двумя корзинами. Это — китайский священник, он же и врач. Он приносит в подарок вязанку дров и предлагает всевозможные услуги, начав с предложения достать какой-то сладкой водки. Узнав, что у Голубина болит голова, он быстро и со значительным видом вытаскивает из-за пазухи синий же матерчатый портфель с сотнями булавок разных величин. От самой тонкой, швейной, — до той, какой крючники зашивают мешки. Несколько уколов в лоб, и Голубин будет здоров. Врач тщательно начинает подбирать иголки... С трудом отбиваемся от услуг назойливого врача, очевидно рассчитывающего всеми способами нажиться от иностранцев. Он дает мне талисман из воска. Я отвечаю цветными карандашами. Прием сух, и бонза, повертевшись еще несколько минут в фанзе, исчезает, видимо, недовольный результатами своего визита.
Перед сном любуюсь снежными вершинами Наньшаня, такими красивыми в нежно-розовом отсвете вечерней зари.
Рано ложимся и засыпаем как убитые.
14.VII. С утра Голубин приступает к переговорам о средствах дальнейшего нашего передвижения. Вопрос пока трудный, так как денежный перевод из Баотоу до сих пор не пришел, а сумма, которая у нас на руках, сравнительно невелика. Кроме того, благодаря страдной поре, лошадей достать невозможно. Посоветовавшись с аборигенами, решаю идти на Шарагольчжи не через Шибочен, а почтовой дорогой на Китайский Туркестан до городка Ю-Мэнь и дальше через горы на Чан-Мар. Самый лучший способ передвижения — на колесном экипаже, китайской мафе. Голубин ведет переговоры в этом направлении, но до сих пор результатов еще нет.
Днем идем на телеграф. Он за городом. Это дом, окруженный большим садом. По стенам вьется виноград, подымается вверх и по деревянным переплетам образует зеленые потолки над дворами, ведущими к дому. Любезно встречают нас на телеграфе. Сажают на почетное место и предлагают чаю. В это время аппарат начинает работать. Чиновники в волнении. Со двора набиваются любопытные. Сообща читает весь состав телеграфа выпрастывающуюся из аппарата ленту. «Вам телеграмма из Баотоу», — мне торжественно вручают телеграмму. Вероятно, денежный перевод. Значит — все в порядке. И каково мое разочарование. Это та, которую два месяца тому назад я сам отправил в Сучжоу для Н.К.Р. с сообщением, что я выезжаю. На всякий случай телеграфирую, спрашиваю, высланы ли деньги... но только для очистки совести.
По жаре вернулись домой. Сижу у окна в пижаме. К воротам подъезжает закрытая мафа с навесом из той же материи над лошадью. Во двор вбегает солдат и что-то кричит неистовым голосом. У ворот собирается толпа, которую другой солдат разгоняет палкой. Из-под балдахина вылезает худощавый китаец и, почтительно сопровождаемый старичком-приставом, идет во двор. Очевидно, большое начальство. Голубин прислушался к крику: «Это губернатор, — говорит он, — приготовьте паспорта». Встречаю Его Превосходительство у дверей и прошу войти. Происходит обмен любезностями. Угощаю губернатора коньяком. Китайский сановник начинает издалека и подходит к вопросу паспортов. Голубин показывает свой и отдельную визу-фуджау на Ганьсу. Я даю паспорт и маневрирую фуджау на Шаньси, не выпуская бумаги из рук. Но губернатор совершенно удовлетворен. Он больше не хочет ничего смотреть: «Я думал, что вы военные, а оказывается, вы коммерсанты, это очень, очень хорошо», — радуется он. Губернатору подносится десять фунтов сыру в герметической укупорке и передается слугам, стоящим в дверях. «Семья... А, у Вас есть сын? Вы говорите, три года?» Для сына находится игрушка-стереоскоп. Деловой визит администратора окончен. Губернатор строго выговаривает хозяину за грязь и приказывает немедленно заделать потолок. Мне он предлагает караул солдат, что я с благодарностью отклоняю. Со всякими любезностями губернатор покидает двор. За ним несут мой подарок. Экипаж отъезжает, ворота закрываются на запор.
Вечером беседуем с хозяином. Разговор переходит на политические темы. Из его слов ясно, что в Сучжоу никакого большевизма нет. Все хотят жить, как жили. Генерал Фын далеко. Его штаб в Нинься. Генерала ругают за налоги и наборы солдат. Смененная администрация ушла. Новая отличается от старой только еще большим усердием в наполнении своих карманов. Вообще, Сучжоу тихий, мирный уголок, в котором живут так, как жили столетия тому назад.
К нашей фанзе приближается шествие. Слуги губернатора несут ответные подарки. Жареные курицы, баран, вареный в каких-то пряностях, и сласти. Я одариваю слуг папиросами, и они уходят, не поворачиваясь спиной, отвешивая глубокие поклоны.
15.VII. Сегодня делаю визит губернатору. У ворот — часовой с мечом, приставленным, впрочем, к стене. Увидев нас, солдат берет его в руки и становится «смирно». Нас встречают на пороге вчерашние слуги и торжественно высоко над головой несут мою визитную карточку, предваряя мое шествие в сопровождении Голубина, сына хозяина и двух чиновников. Проходим несколько дворов, затененных листвой многообхватных деревьев. В последнем дворе идет заседание суда. Председатель в классической позе судьи, опершись локтем на ручку кресла, задумчиво слушает быстрое бормотание секретаря. Обвиняемый, истец и свидетели стоят на коленях перед судейским столом... Боковой ширмой проходим в приемную губернатора. Глубокий кан с ковром и подушками. Смешанная европейская и китайская мебель. Все старое и потрепанное. На стене прибита гвоздями реклама оdоl'я — дама, сверкающая белизной зубов в очаровательной улыбке. Входит губернатор. Четверть часа любезной беседы и несколько миниатюрных чашек ароматного чая. Приведенный маленький сын губернатора боязливым поклоном благодарит меня за подарок и жмется к отцу. На пороге появляется даже сама губернаторша, и мы обмениваемся с ней поклонами. Очевидно, подарки понравились и установлены дружественные отношения. Пользуюсь перерывом затухающего разговора и встаю. Голубин, конечно, не мастер дипломатических и салонных собеседований. Губернатор, несмотря на все протесты, идет провожать нас. В одном из дворов с воплями бросаются перед сановником на колени крестьяне. Очевидно, это апелляция — следствие приговора суда. Солдаты хватают крестьян за шиворот...
Мы опять в жаркой улице, политой водой. Взад и вперед снует народ. В маленькой кумирне, окруженной любопытными, хрипит граммофон; на фоне этого хрипа визжит голос какой-то китайской знаменитости вокального искусства. Кричат разносчики, оглушительно стучат молотки в лавке бондаря, и весь шум покрывает отчаянный крик осла. А издали доносится глухой рокот барабанов. На площадке, окруженной душистыми тополями, у ступеней белого храма идет представление фокусников. Один из них, с умным, гладко выбритым лицом, острит над зрителями, плотным кольцом обступившими круг, и каждое его слово вызывает взрыв хохота. И сколько сходства в этом фокуснике из Сучжоу с гаером древнего Рима с фресок Помпеи. Гроздья мальчишек на деревьях, нотабли города на ступенях храма... А надо всем темно-синее небо юга и плывущий в тихом воздухе аромат тополей. Бьют барабаны; гаер вертит трезубцем, который, звеня прикрепленной под навершием медной тарелкой, точно извивается в быстрых движениях вокруг его тела. Потом трезубец вдруг точно выскальзывает из рук фокусника и останавливается буквально на волосок от лица отпрянувшего назад зрителя. Другой фокусник подбрасывает вверх на пару сажень острое тяжелое копье... и подхватывает его на вершок от глаза закинутой головы. Верность руки, расчет или... смерть. Змейки вползают в рот и выползают из ноздри одного из маленьких акробатов труппы. Быстрее бьют барабаны, труднее становятся номера и ловкость акробатов поразительнее. Около барабанщиков мирно спят два славных тибетских медведя. Сборы идут туго. Тогда гаер ударяет маленького акробата по лопатке и быстрым движением выворачивает ему сначала одну, а потом другую руку. Концы костей стягивают кожу. Морщась от боли, ребенок осторожно становится на колени. На землю падает несколько медяков. Гаер отчаянно ругает толпу. Тяжелый хлеб.
Даем доллар и уходим с Голубиным в сопровождении любезного старичка, который, очевидно, взял на себя роль чичероне. Он ведет нас в здание, в котором нас охватывает темнота и прохлада. Это храм. Во тьме намечается громадное лакированное изображение Божества. По боковым стенам за балюстрадой сотни грубых фигур, изображающих загробные муки грешников. Кровь, огонь и хохочущие дьяволы. Обойдя храм, спускаемся по лестнице в чахлый сад. В нем ресторан с клетками вместо отдельных кабинетов. Все полно. В некоторых — исключительно компании дам, что обычно в Китае. На противоположном конце сада большая открытая сцена, с которой несется звон и грохот китайского оркестра. Мальчики в потрепанных старинных костюмах изображают древнюю трагедию. Исключительно диалог или монолог. Диалог часто сопровождается маханием меча или грозными выкриками. Тогда это кровавый бой двух армий. Китайский театр своеобразен. Например, актер с конским хвостом изображает конного вестника; два стула с перекинутой поверх доской надо понимать как ворота города. В Сучжоу театр провинциальный. В Пекине театры гораздо лучше. Там играют знаменитые актеры и актрисы, а костюмы часто прекрасны и исторически выдержаны до мельчайших деталей. Посмотрев несколько минут на актеров, с пафосом говорящих друг другу длиннейшие тирады, мы двинулись к выходу.
Толпа по дорожкам велика, но очень величава и степенна. Обычное китайское любопытство при виде европейцев совсем не проявляется. Только потом поворачиваются и смотрят. Проходим около веранды храма. На ней стоят седла, покрытые тонким сукном. Это седла богов для совершения ночных поездок.
Сегодня, точно красочная картина, прошли перед моими глазами видения Китая, каким он был прежде, — жизнь Сучжоу, отрезанного от центров тысячами миль. Эта жизнь — уже уходящее в небытие прошлое, и я, вероятно, один из последних путешественников, наблюдающих его. Рельсовый путь прорежет пустыни, появятся пассажирские самолеты, и исчезнет очарование таких еще пока нетронутых уголков, как Сучжоу.
In pace requiescat. (Да почиет в мире).
16.VII. С утра обсуждаем с Голубиным положение. Перевод денег из Баотоу еще не сделан. Очевидно, переводное письмо никак не может пройти через фронты гражданской войны, перерезающие почтовый тракт Нинься, Ланьчжоу, Сучжоу. Наше решение выливается в форму — так или иначе необходимо добраться до указанной в письме стоянки Н.К.Р. Голубин идет со мной дальше, хотя его обязательство сопровождать меня уже окончилось в Сучжоу. Так как из-за отсутствия лошадей указанный путь через горы напрямик невозможен, то мы идем по большой Императорской дороге на Китайский Туркестан до города Ю-Мэнь и уже оттуда через проходы по Наньшаню спустимся через Чан-Мар на урочище Шарагольчжи. Ахун устраивает нам перевозочные средства до Ю-Мэня за 12 китайских долларов (китайский доллар — 50 американских центов). У фанзы появляется хозяин нашего будущего экипажа — величайшей хитрости тщедушный китаец. После нескончаемых традиционных споров и нескольких попыток надуть Голубина переходят к условиям платежа. Китаец хочет взять деньги вперед. Это вызывает хохот Голубина, смеется собравшаяся толпа, смеется сам плутоватый «арматор». Он получает законный задаток. Все улажено, завтра в путь.
17.VII. Много вещей брать с собой нельзя. Отбираем нужнейшие. Палатка и все, что служило нам в караване, — остается. Остается и часть моего багажа. С собой идет только самое необходимое и запаковывается в перекидные седельные сумы из плотной материи. Чемоданы, приспособленные на верблюдов, предназначаются к продаже.
К вечеру во двор вкатывается двуколка на огромных колесах, покрытая дырявым навесом из крашенного в синий цвет холста. Упряжь рваная, отчасти на веревках. Везут ее старая белая лошадь и очень умная, но злая мулица, состоящая в трогательной дружбе с лошадью. Кучер — великан-китаец с хорошим, располагающим к доверию открытым лицом. Начинается укладка. Багаж увязывается снаружи по бокам и сзади. Внутри для меня устраивается уютное гнездо из кошм, мягкое и закрытое со всех сторон. После спешного обеда на закате покидаем город. Спускаемся через ворота дунганского предместья за стены и едем круговой дорогой, вновь трассированной и обсаженной молодыми саженцами. Хозяин экипажа некоторое время сопровождает нас на понурой, худой кляче.
Полосой проходит дождь... и опять светит последними косыми лучами прячущееся за горизонт солнце. Капли сверкают на свежей зелени, и чудесно пахнут тополя с недвижными в тихом вечернем воздухе пирамидальными вершинами. По сторонам дороги тянутся поля. Зелень ячменя и пшеницы, бело-красная пестрота маковых полей.
Шедший пешком Голубин присаживается на оглоблю. На другую примащивается китаец, большую часть пути идущий около своей запряжки гуськом. Впереди мулица, сзади лошадь. Кучер хорошо обращается с животными. Он ни разу не бьет их своим длинным бичом. Только щелкает — и животные, понимая данный знак, видимо напрягаются изо всех сил. Переходим русло громадного полувысохшего Пей-Хо. Небо темнеет, хмурится. Сверкают молнии. Первый порыв ветра обрушивается на нас, за ним второй, третий. Гнутся деревья, и по воздуху несутся оборванные листья. Еще порыв — и все исчезает в надвинувшейся песчаной завесе с мелкими камнями, бьющими в лицо. Вокруг тьма. Китаец поворачивает двуколку по ветру, который, налетая, сотрясает ее до основания. Под колеса положены каменья. И я сразу оцениваю и новое средство передвижения, и свою кабину. В моем войлочном гнезде тихо, тепло и уютно. Понемногу одолевает дрема. Сквозь сон чувствую, что мы снова пришли в движение.
18.VII. Просыпаюсь на рассвете. Стоим. Выглядываю из двуколки.
Какая красота. Перед нами, в бледных лучах исчезающей луны — крепостные ворота в строго китайском старом стиле. Окованные железом причудливого рисунка запертые ворота; грозная башня, завершенная колокольчатыми крышами, и высокая стена с зубцами. Какая бы это была декорация... И я досыта любуюсь картиной. Мы перед крепостью Чай-Ге, плацдармом, запирающим великую китайскую стену по дороге на Хами. По долине, потом по горам извивается стена с башнями и пропадает в дальних скалах. Еще рано, и крепостные ворота заперты. Китаец начинает стучать рукоятью бича в железную скобу. Но стук его необычайно нежен. Китайские солдаты грубы и бесцеремонны со своими согражданами. Молчание... Голубин стучит по-настоящему, но тот же результат. Тогда он просовывает руку в щель и что-то нащупывает. Дрогнув, тихо распахиваются ворота, и мы с грохотом въезжаем в крепость. Нигде никого. Гарнизон, если он и имеется, спит крепким сном.
У самых ворот постоялый двор. Выходит заспанный хозяин. Мы быстро вынимаем багаж, стелем кошмы на канах двух довольно грязных помещений и ложимся спать.
19.VII. Одиннадцать часов утра. Холодно. На дворе мелкой сеткой моросит дождь. Голубин готовит обед: макароны с консервами ветчины, огурцы и редис.
В стенах крепости маленький глинобитный городок. Обветшалый храм, доска правительственных распоряжений и место казней на небольшой площади. Льет дождь — улицы пусты.
Часа через два двигаемся в путь. И по дороге через Чай-Ге — зрелище печально. У казенного учреждения с позабытыми над ним императорскими драконами сидит солдат-часовой с мечом на веревке. Он лениво оглядывает наш экипаж и опять погружается в апатичный покой.
У ворот на Хами — лидин. Остановка, и две головы таможенных чиновников заглядывают ко мне. Они улыбаются, увидев вместо контрабанды «заморского черта». Отступают босоногие солдаты, и мы минуем ворота. Можно ехать спокойно. Таможни, солдаты, чиновники и паспорта — все кончено. Перед нами небольшой кусок дороги и... пустыни Центральной Азии. Из ворот местность сразу понижается. Крепостные верки лепятся в скалах. Над воротами мраморная доска и на ней китайская надпись золотом.
Мафу начинает потряхивать, и ее качает во все стороны. Дорога ужасна. Дождь льет, и небо затянуто тяжелыми тучами. Нам навстречу едет другая мафа, гораздо больше нашей, с упряжкой в четыре лошади. Несколько конвойных с ружьями окружают ее. Большие люди на крошечных лошадках. Мы разминулись. Голубин и китаец затягивают песни. Один — свой любимый мотив, старый «па де катр», другой просто воет. И удивительно, что певцы совсем не мешают друг другу.
К вечеру появляются деревья и мелькающие между ними строения. В темноте вкатываем в улицу и круто поворачиваем во двор. Это деревня Гуй-Ху-Пу. Устраиваемся в фанзе. Хозяйка помогает Голубину, и скоро, поужинав, предаемся заслуженному отдыху.
20.VII. Просыпаюсь рано утром. Мы на большом постоялом дворе. По стенам тянутся фанзы для приезжающих, двери которых закатываются совнутри глиняными кругами вместо ключей. На этот раз всюду довольно чисто. На канах опрятные целые циновки, и двор старательно выметен. У ворот кухня, в которой живут хозяева. Очаг со вмазанным котлом, унитарным для всех варок. Выхожу за ворота. В десятке шагов звенит по камням прозрачный горный ручей. У стены старого китайского форта роща абрикосовых деревьев. За ним пустынные холмы, а дальше в своем снежном уборе поднимается громада Наньшаня. Моюсь у ручья в окружении молчаливо созерцающих меня любопытных. Это обычное явление стало так привычно, что нисколько не стесняет. У Голубина готов обед, и он зовет меня. Американские мясные консервы, огуречный салат и чашка крепкого кофе. С порога голодные псы жадно хватают остатки. На кривых ножках ковыляет к двери крошечный китайчонок с невероятно грязной мордочкой. Любопытно, во все глаза смотрит он на нас и получает большую белую булку, превратившуюся в сухарь. После обеда беру кусок розового шелка и иду в старую крепость, из-за стен которой виднеется крыша кумирни. Открываю ворота и вхожу в равелин, с которого обстреливался подступ ко вторым воротам. Через них видна внутренность крепости. Вся площадь большого крепостного двора засеяна. Наливаются колосья прекрасной пшеницы. Дальше огород. От ворот тропа ведет к кумирне, стоящей в глубине и полузакрытой деревьями. В стороне — домик, вероятно, бонзы храма. Вполоборота вижу, что за мной следят. Недалеко от храма начинается площадка, выложенная каменными плитами. В самой кумирне две фигуры небесных стражей больше человеческого роста, из папье-маше, по сторонам деревянного жертвенника с железными подсвечниками. За ним фигура божества в сидячей позе и с шаром в руке. Лица стражей в невероятных, пугающих гримасах. Зову знаками следящего за моими действиями китайца, и мы соединенными силами открываем тяжелую решетку двери храма. И тогда я кладу на жертвенник у подножия божества свой дар, и мы с китайцем улыбаемся друг другу. Домик бонзы заперт. Его, очевидно, нет дома.
Иду на прогулку через деревню. У ворот дома зажиточный китаец, прощаясь с семьей, садится на лошадь, которую держит работник. Китаянки сидят у порога фанзы и шьют, быстро тараторя между собой. Идут на работу крестьяне в широкополых соломенных шляпах с мотыгами на плечах. У ручья — кирпичный завод — смачивают глину, кладут в формы и раскладывают на солнце. Дети пускают щепки на ручье и смотрят, как, крутясь, они быстро уносятся течением.
На дворе извозчик запрягает мафу, а Голубин выносит из фанзы багаж. По словам хозяина постоялого двора, дальше дорога довольно опасная. В глухих местах, как он говорит, местные жители иногда нападают на проезжих, бросая предварительно камни с горных отвесов. Думаю, что все же трусливые крестьяне не решатся напасть на европейцев, тем более что всегда предполагается, что они хорошо вооружены. Около ворот на камнях — целое сборище. Маленькие глазеют на наши сборы, взрослые объясняются знаками, рассматривают добротность нашего платья и спрашивают, показывая на мой револьвер, сколько я могу убить человек. Десять — отвечают пальцы моих рук. «Шанго, шанго, — говорят они, — это очень много». Так мимикой наладился оживленный разговор. Все готово. Мафа выезжает под щелканье бича, и мы покидаем деревню.
Для прогулки иду пешком за мафой и рукой посылаю прощальный привет толпе, которая отвечает мне тем же самым и дружелюбными возгласами. Вокруг оазис деревни. Потом голые скалы предгорий. Сомкнутым поясом окружают Гуй-Ху-Пу возделанные поля. Удивительны арыки, канавы, орошающие их. Впечатление, что вода в этих арыках течет вверх. Голубин подтверждает, что это так. Китайцы великие мастера в области орошения полей, и течение воды вверх основывается у них на давлении ее в нижних коленах арыка. То там, то здесь между горами видны пространства зелени и рощи с глинобитными постройками деревень. Дорога спускается среди полей в овраг с бегущей по дну его речкой и опять выносится вверх. Потом пролегает между холмами, и местность становится пустынной. На пригорке последний отзвук цивилизации — телеграфный столб сучжоу-хамийской линии. И откровенно говоря, я с нетерпением жду, когда окончательно исчезнут эти вехи культуры и мы станем перед лицом пустыни. Спускается мрак... Под стук колес и мерное колыхание арбы я крепко засыпаю.
21.VII. Проехали всю ночь. Рано утром въезжаем на постоялый двор Чи-Тин-Ся. Это развалины громадного караван-сарая. Он совершенно пуст. Фанзы обвалились, конюшни без крыш. Из-за гражданской войны движения из богатого Китайского Туркестана нет, и торговля оборвалась. Устраиваемся на отдых. Застилаем остатки канов кошмами и завешиваем двери сукном. Засыпаю в приятной полутьме. И сквозь сон слышу, как звенят своими шейными бубенчиками наши лошадь и мул.
После недолгого сна выхожу на двор. Наблюдаю, как животные ходят за извозчиком, суют ему в руки морды и, наконец, успокаиваются на решете травяной резки. Сами китайцы едят мало — но и зверей тоже кормят в миниатюрных дозах. Местные крестьяне очень бедны и топят свои очаги травой. В общем, они живут в постоянном состоянии полуголода.
Дальше потянулся ничем не замечательный очередной переход. Ночью наша мафа, покачиваясь, как корабль в море, оставила за собой много миль.
На рассвете остановились перед запертыми воротами спящего города. Это Джи-Мен-Чин, или Ю-Мэнь. Подождали четверть часа. Вокруг скопилась толпа крестьян с осликами, груженными сельскими продуктами. Ворота открылись, и мы въехали в Ю-Мэнь. Городок производит очень хорошее впечатление. Чистота, порядок и, что удивительнее всего, даже названия улиц и номера домов. Останавливаемся на большом постоялом дворе. Наше путешествие по большой дороге на Туркестан в колесном экипаже — закончено.
22.VII. Проспав пару часов и выпив чаю, начинаем готовиться к новому путешествию. Голубин делает попытку нанять караван из лошадей и мулов. Но китайцы чуть ли не всего города устраивают стачку и загоняют за наем каравана бешеную цену. Особенно работает в этом направлении хозяин нашего постоялого двора. Положение неважное. Пока — вздутая цена, выше всей нашей денежной наличности. Но надо взять терпением и ждать «штрейкбрехеров», которые не замедлят явиться. И действительно, к середине дня появляются новые предложения, уже помимо видимо взбешенного этим хозяина. Цены гораздо ниже. Под моим руководством Голубин ведет новые переговоры. Одновременно выясняется, что около недели тому назад сюда приезжал европеец с вооруженными монголами и покупал мулов. Это сведение наполняет нас бодростью, и в переговорах мы становимся на более твердую почву. Вне сомнения, это люди из ядра экспедиции Н.К.Р.
Вечером иду гулять по городу. Каждая улица, каждый дом — декорация. Особенно хорош храм. Развертывается картина вечерней жизни городка. По улицам наводится чистота. Для Китая это явление более нежели необычное. Выхожу за городские ворота. За стенами — гулянье граждан Ю-Мэня. Точно из первого действия Фауста. Старики сидят у ворот. Девушки и женщины под руку ходят по дороге. У каждой в руках цветы. Даже присутствует хор солдат — они, стоя в кучке, гнусавят что-то мало похожее на песню. Зелень, маковые поля, глубокие арыки кристально чистой воды, а вдали острые пики гор на темном фоне вечернего неба. Последние лучи солнца окрашивают их снега в розовый цвет. Мир, тишина и спокойствие.
В нашей фанзе ужин уже готов. За ужином Голубин сообщает приятную новость. Он договорился, и завтра в 4 часа дня мы выступаем. Хозяин постоялого двора старался помешать сделке, но Голубин пригрозил ему каким-то законом, после чего тот немедленно исчез...
Уже темно. С городской площади доносятся команды. Это идет обучение новобранцев, схваченных, где только было возможно, вербовщиками Фына. Их готовят на пополнение армии, которая терпит потери не столько убитыми и ранеными, сколько дезертирством. Днем так жарко, что учения происходят только после заката солнца. Мы с Голубиным сидим на пороге фанзы, и в ворота входит опереточное шествие. Десяток солдат, по два в ряд, с громадным бумажным фонарем, несомым за ними. За фонарем шествует чиновник в халате, с роговыми очками на носу. Цель посещения, конечно, паспорта иностранцев. На фонаре, который ставится перед нашей дверью, — иероглифы, которыми написан приказ начальника города по этому поводу. Но Голубин в Ганьсу разговаривает круто. Что, паспорта? Довольно с Вас и визитных карточек! Следует угощение чиновника папиросой, короткая болтовня, и шествие в том же порядке удаляется. За ним тихо затворяются массивные ворота и задвигаются засовы.
Духота. Со всех сторон несется приторный дым опиума. Хозяин, слуги и проезжие заканчивают день парой трубок этого яду. И если на севере на опиум наложено строжайшее табу, то здесь Фын всячески поощряет культуру этого злака, приносящего ему немалый доход. В фанзе невозможно дышать. Вытаскиваю спальный мешок и ложусь на дворе. За стеной постоялого двора на ночном небе вырисовываются зубцы городской стены. С высоты смотрит полный месяц и озаряет двор своим холодным бледным светом.
22.VII. С утра много дела. Хозяин нового каравана, после нескончаемых препирательств, по обычаю, получает законный задаток. Караван вместо ста нанят за тридцать долларов. Хозяин двора в кислом настроении, высказывает недовольство платой за постой, которую он получает как следует, а не как содрал с приезжавшего европейца из экспедиции Н.К.Р. Голубин выталкивает китайца из фанзы. Мы еще раз распределяем вещи и облегчаем багаж, часть которого уходит обратно в Сучжоу с нашим извозчиком.
Двор оживляется. Самую большую фанзу спешно приводят в порядок. Ждут большого лою — начальника из Синьцзяна. Это нас устраивает, так как наличие начальства сильно сдерживает нашего хозяина, стремящегося сорвать сделку с караванщиком. Появляются полицейские с дубинками, которые сразу начинают молотить по спинам любопытных, набравшихся во двор. Около полудня во двор въезжает громадная арба на четверке, и начальника, еще совсем молодого человека, почтительно высаживают из экипажа. Двери фанзы завешиваются ковром, и слуги начинают бегать по двору с чайниками.
Около четырех часов дня во двор входит наш будущий караван. Две лошади и четыре ослика. С ними два тощих оборванных крестьянина. Оказывается, китаец, которого мы считали хозяином, — собственно говоря, антрепренер, собравший животных у разных хозяев и спрятавший за это десяток долларов в карман. Седловка и снаряжение лошадей приводят меня в ужас. Гораздо спокойнее относится к этому бывалый Голубин. Седла деревянные и без стремян. Подпруги свободно свисают вниз. Вместо ремней — просто веревки. Уздечки тоже какие-то оборвыши. Как мы устроимся, как погрузим все-таки еще довольно основательный багаж — для меня непонятно. Но дело устраивается. С криком и руганью толпа китайцев под руководством Голубина увязывает вещи во вьюки. На маленьких осликах громоздятся целые горы. Подозрительно смотрю на предназначенную мне лошадь. На седло грузят переметные сумы, мешок с сеном и мою шубу. Получается целый эшафот. Запыхавшийся мальчик прибегает с парой деревянных стремян на веревках. У Голубина на маленькой бойкой рыжей лошадке такое же сооружение. Наконец, все готово. Во дворе движение. Сам синьцзянский большой начальник выходит из фанзы посмотреть на наш отъезд. Голубин садится на свою лошадку. Она пугливо шарахается, и все падает в разные стороны — Голубин, седло, багаж и сама лошадка. Закрываем маленькому буцефалу глаз. Момент, и Голубин на своем эшафоте. Я не решаюсь сесть на такое непривычное сооружение и иду пешком в арьергарде своего маленького каравана. Издали приветливо раскланиваемся с лоей. Караван выходит за ворота двора и, через несколько поворотов в узких улицах, — за стены городка.
Но идем мы долго. Голубин горячится и ругает крестьян, которые совершенно неопытны в своем деле. Ослики отчаянно брыкаются, разбрасывая плохо приспособленные вьюки. Останавливаемся у ворот, покупаем веревки, и сам Голубин тщательно пристраивает каждый вьюк.
Уже вечереет. Идем среди зелени полей и быстрых арыков. То здесь, то там фанзы крестьян, обнесенные стенами. Переходим быструю речку, и местность обращается в мрачную «гоби», как монголы называют кроме «великой» и каждую пустыню. Кругом черно от углеобразной гальки. Еще час, и все тонет в ночной тьме. Между нами и первым ночлегом, который предполагается в предгорьях, — несколько рек, и возникает вопрос, сможем ли мы перейти их в темноте. Одна, последняя, по словам крестьян, глубока и очень быстра. Иду час, иду другой. Усталость берет свое, и я решаюсь сесть на лошадь. Карабкаюсь на нее с помощью китайцев, чтобы не свернуть седла. И сверх ожидания оказывается, что сидеть очень удобно, спустив ноги вперед по плечам лошади. Конечно, такая посадка некрепка и не для хорошей горячей лошади.
Нас нагоняют два крестьянина, идущие в Шибочен. Они только недавно оттуда. По их словам, еще неделю тому назад экспедиция была в Шибочене. В экспедиции 40 европейцев и 60 монгольских солдат охраны. Палаток целый город...
В темноте, одна за другой, шумят нам навстречу речки. Последняя неглубока, но с действительно сильным течением. Расходятся облака, и мы при свете луны легко находим брод и переходим через воду. Дальше сразу входим в горный коридор, круто ведущий вверх. Одно место очень опасно. Карнизик в две ладони шириной над обрывом, под которым торчат острые камни. Утром смотрю это место и оцениваю цепкость и расчет горных лошадок. Скалы переходят в глинобитные стены. Дворики, бедные фанзы и пещеры для загона скота. Все полно вьючными животными ночующего здесь каравана. Мы устраиваемся в отдельном дворе и ложимся в мешках под открытым небом, поужинав сухарями и мясными консервами. В эту ночь прошли 50 ли.
23.VII. Сон недолог. Просыпаемся перед рассветом. Серое, туманное утро. Ночевавший караван ушел, и мы одни на постоялом дворе. После чая поднимаюсь на горку. На ней глиняный домик-часовня со статуэткой божества. Благодушный старичок с длинной бородой. Нос и руки у него отбиты. Это «старичок с луны», он же «лунный заяц». Добрый гений, поучающий составлению лекарств, и покровитель влюбленных.
Караван готов. Голубин платит какие-то баснословные гроши за постой, и мы двигаемся дальше. С порога фанзы женская рука робко протягивает мне яблоко... Несколько куриц хлопотливо роется на дворе, и маленький ослик задумчиво смотрит нам вслед.
Входим в горы. С нами идет попутчик, китаец-торговец. Он тут же предлагает свои товары: «Нефритовый мундштук?» — «Нет, не надо!» — «Может быть, олений рог, обладающий целебной силой?» — «Нет, и этого не надо». Тогда кусок опиума, совсем черный, сверкающий в изломах, извлекается китайцем из мешка. Но и эту покупку отклоняет мой отрицательный жест...
Горы становятся все выше. Богатство горных пород в них велико. Здесь и железная руда, и богатые залежи угля на самой поверхности земли — все это пока пропадает втуне. У ручья китайцы думают устроить привал, но Голубин гонит их вперед. Три китайца, два европейца. Перевес на нашей стороне и послушание полное. Ущелье суживается, и начинается подъем на перевал, высокий и крутой. Переваливаем хребет Рихтгофена. Подниматься очень трудно. Иду, держась за хвост лошади, по обычаю горцев. На самом перевале — груда камней обо. В обе стороны вид с перевала прекрасен. Только подумать — ведь это Наньшань. Ложусь на землю. Так хорошо отдохнуть, отдышаться после подъема. Вниз идти легко. Спускаемся через узкую расщелину. Животные с вьюками еле проходят через нее, точно в дверь. Внизу зеленая равнина, по которой, сверкая на солнце, вьется желтая Чи-Хе. На берегах приветливые рощицы, возделанные поля и фанзы. Несмотря на то, что мы на высоте почти 18.000 футов, очень жарко. Проводник показывает на группу фанз в роще. Это Чан-Мар, цель нашего сегодняшнего перехода. Кажется близко, рукой подать, а на самом деле до него не меньше двадцати километров. В горах и с гор — расстояния обманчивы.
У нас удивительный ослик с задатками вождя. Он неохотно идет за другими и чувствует себя хорошо только впереди. Тогда он идет, точно ведя за собой остальных. Не сворачивает с дороги, не останавливается пощипать траву и сердится, когда видит, что его обгоняют. Морда у него прелестная.
По руслу высохшей реки доходим до Чи-Хе. С хриплым лаем бросаются на нас собаки отдыхающего верблюжьего каравана, голов в пятьсот. Идем по самому берегу и подходим к фанзам Чан-Мара. Останавливаемся у ряда тополей. Со всех сторон сбегаются любопытные. Сначала отношения сухи, но когда китайцы узнают, что мы идем на соединение с большим европейским караваном, который что-то покупал в округе, — все приходит в норму, кроме цен, которые делают скачок вверх. Нам отводят целую фанзу. Голубин варит незатейливый обед, а я устраиваюсь на кане и привожу в порядок дневник и прокладываю на карте пройденный из Ю-Мэня путь. Весть о нашем прибытии облетает всю округу. Появляются даже какие-то власти. Двор делается местом народного гулянья. Любопытные стремятся в фанзу. Они рассматривают нас и наблюдают каждое движение. Особенно интересуют вилки и посуда. С хохотом вбегает и выбегает целое общество местных красавиц. Когда же китайцы приготовляются насладиться зрелищем нашей трапезы, Голубин властным окриком «цуба», то есть «вон отсюда», выметает фанзу от надоедливых поселян. Большую помощь оказывает нам пес здешнего двора, который, получив несколько кусков хлеба, начинает считать нас своими хозяевами и бешено бросается на каждого входящего китайца.
После обеда иду гулять. Чудный летний вечер. Чуть шелестит листва в легком теплом ветерке, вдали сверкает река, а на горизонте высокой стеной стоят цепи следующего горного хребта.
24.VII. Наутро с нами двигается родственник хозяина. Он на хорошем осле с бубенчиками и в седле с красным вальтрапом. Едет по каким-то торговым делам.
Наш караван подходит к главному руслу Чи-Хе, разделенному на несколько рукавов. Это неглубокая, но опасная горная река со страшно быстрым течением. Голубин сам ведет нас. На крестьян положиться нельзя. Он идет перекатами и широкими местами. Родственник хозяина остается на том берегу. Особенно опасна переправа для наших осликов. Если течение собьет их с ног и даже на мелком месте вода попадет им в уши — спасения больше нет... ослики беспомощны, и их уносит течением на глубокие места. Благополучно гуськом переходим через поток. После нас переправляется местный китаец, который, зная реку, должен был бы показать нам брод и быть впереди. На вопрос, почему он этого не сделал, получается лукавый, истинно азиатский ответ: «Не переправлялся, чтобы посмотреть, как вы перейдете реку».
Коридором каньона поднимаемся наверх в долину. Видны трудолюбивой и тщательной обработки поля. Это плодоносная местность. Арыки между полями несут воду вверх. Останавливаемся у фанзы, где закупаем редиску и яйца. После короткого отдыха идем дорогой, вьющейся между рекой, притоком Чи-Хе, и параллельной ему горной цепью.
Окруженный стенами с флагами над бойницами — стоит большой храм. Навстречу попадаются жители в праздничных нарядах. Едет всадник на удивительной красоты муле со щегольским седлом и уздечкой. Погода прекрасная, теплая, но собираются тучи и где-то вдали грохочет гром. На склонах гор начинают попадаться оригинальные жилища-пещеры с конюшнями и хлевами для животных, также вырытыми в склонах. Фанзы-пещеры снабжены окнами и дверями. Скоро кончится оазис, впереди пустыня, и надо искать ночлег на сегодняшний день. Наши погонщики отправляются искать нам квартиру к фанзе, окруженной садами, рядом с маленьким храмом. Слезаю и сажусь на берегу, в ожидании окончания переговоров... которые неудачны. Хозяева отговариваются неимением места. Вернее всего, они боятся иноземцев, а если не их, то самих погонщиков, отчаянных курильщиков опиума, похожих скорее на привидения, нежели на живых людей.
Идем дальше и на краю оазиса в последней фанзе встречаем радушный прием. И уже пора под крышу. Облака ползут по самой земле, и накрапывает дождь. Все окрестности потонули в туманах. Нас приютил в своей маленькой усадьбе охотник из Су-Чу. Очень чистый двор, запертый крепкими воротами, и в нем две фанзы со службами. Много скота, осликов и грозный пес. Что редко у китайских поселян, дом — полная чаша, во всем виден достаток. Поля и огород в прекрасном состоянии. Семья состоит из самого охотника, домовитой хозяйки и четырех детей. Девочки лет по шести и пяти помогают родителям по дому и нянчат двух младших. Нас встретили радушно. Только пес так бросился на меня, что пришлось схватить скамейку для отражения атаки. Брошенный во второй раз в пса, переходившего в новую атаку, кусок хлеба сразу установил между нами хорошие отношения, перешедшие в нежнейшую дружбу.
У китайца сравнительно большое полевое хозяйство, а главное — прибыльный охотничий промысел, увеличивающий его благосостояние.