|
Вся семья старается услужить нам. С помощью хозяйки устроили прекрасный обед, в основу которого легла яичница. Приправой служил китайский салат — соленый дикий лук.
Идет дождь. Голубин, очевидно, простудился. У него жар, и я занимаюсь его лечением. Милые личики девочек заглядывают в фанзу. Средняя, любимица всей семьи, не лишена чувства юмора. Старшая с годовалым, всему улыбающимся братом на руках. Даю хозяйке кусок шелку, ниток, иголок и пару запасных ножниц, что принимается с радостью. Приятно отблагодарить за хорошее отношение. Вечером выхожу за ворота. По долине клубятся облака. Со всех сторон дождь. Хозяин и наши погонщики устраиваются на кане вокруг жаровни, и скоро по всему двору разносится приторный запах опия. Ворота запирают на ночь и пса выгоняют сторожить наружу. Устраиваюсь на кане и засыпаю под монотонный шум дождя.
25.VII. Положение безнадежно. Дождь льет, и нет никакой надежды, чтобы погода прояснилась. Проснулся и Голубин. Он смотрит на меня красными лихорадочными глазами и говорит слабым голосом. Об отъезде нечего и думать. День потерян. Остается заняться изучением жизни китайских крестьян и терпеливо ждать. Пишу дневник, играю с китайчатами и чищу револьвер. На пороге хозяйской фанзы жена охотника шьет. Сам он строит из проволоки капканы. Тут же дети, и приятно смотреть, как ласково с ними обращаются родители. В перерыве дождя выхожу за ворота, гуляю по межам полей и посматриваю, не прояснится ли небо. Но это тщетная надежда.
27.VII. Сегодня Голубину гораздо лучше. Комбинированный прием жаропонижающего и снотворного, который я дал в двойной дозе, — оказал действие. Холодно, слякоть. Погонщики, как курильщики опиума очень чувствительные к холоду, дрожат, кутаясь в лохмотья и, видимо, не желают покидать гостеприимной фанзы. Необходимо строго возвысить голос, чтобы заставить их начать седлать. Густой сеткой затягивает дождь окрестности. С нами идет брат хозяина со своими ослами, такой же молодец-охотник, как и старший брат. Часть груза перекладывается на его животных — наши очень утомлены. Благодаря разгрузке я могу ехать не на эшафоте, а по-настоящему, в седле, на подушке, устроенной из шубы. Прощаемся с хозяевами, и я плачу им доллар, который они с трудом берут после долгих уговоров. Животные легко нагружены, и мы двигаемся быстро. Идем под проливным дождем. Перед нами переход в 90 ли. На полдороги китайцы хотят делать если не привал, то полную остановку и пробуют свернуть к какой-то, будто бы находящейся здесь фанзе. Грозный оклик заставляет их идти дальше. Впрочем, издали видны только развалины — фанзы больше нет. Думаю, что не раз наши погонщики прокляли тот день, когда, соблазнившись 20 долларами, решили идти с неприятными и беспокойными европейцами. Весь день дождь. На мне китайский плащ, вываренный в бобовом масле, действительно непромокаемый.
К вечеру у гор появляется маленькая кумирня. Отдых под крышей после горячего чая... Но какое разочарование. Она полна китайцами, пастухами огромного стада и путешествующими купцами. Всего человек 10. Кумирня не более 8 квадратных футов, не считая крытого навеса. Двери нет. Против входа узкий алтарь, над которым изображены боги. Живопись, полустертая временем. Под навесом горит костер из корней, над которым готовятся чай и лапша. Дым густыми клубами наполняет кумирню. Щекочет горло, сразу начинает болеть голова. Где же лечь? На дворе льет дождь. В горах видна пещера. Может быть, там! Иду по направлению к горам. Но расстояния обманчивы; казалось, близко — а идти до гор, пожалуй, несколько километров. Кроме того, путь преграждает ущелье, по которому несется вспухший от дождей горный поток. Перейти его — нечего и думать. Возвращаюсь, и мое положение становится неприятным. Невдалеке стадо, а вокруг несколько громадных китайских собак, которые свирепо поглядывают на меня. До кумирни еще далеко. Вынимаю свое единственное оружие — револьвер. Собаки не трогаются с места при моем приближении. Им вверена охрана стада от волков, и нападать на чужих людей, подходящих к хозяевам, — не их дело. Зато при малейшем подозрении присутствия волка все собаки бросаются в эту сторону. Подхожу к кумирне. Кумирня, по китайским обычаям, нечто вроде гостиницы, где каждый путник может укрыться от непогоды. Но пастухи, кажется, уже давно злоупотребляют гостеприимством богов и просто живут в кумирне, кормя поблизости свои многотысячные стада. Купцы тоже обретаются здесь уже несколько дней. Они не переставая курят опиум и в каком-то состоянии полузабытья. А кроме того, идет дождь, во время которого китаец избегает путешествовать. Голубин предлагает китайцам впустить меня в кумирню, на что они охотно соглашаются, но когда Голубин хочет положить мой спальный мешок на самом алтаре, — китайцы очищают мне угол на полу. Здесь будем мы все, говорят они, — а там живут боги. Впрочем, и богов стеснили, поставив на алтарь чашки и грязные сапоги. Темнеет, и кумирня набивается новыми пастухами. Все ложатся, поужинав, вплотную. Нельзя ни пошевелиться, ни согнуться. Помещение полно дымом, и не хватает воздуха для дыхания. Это самый скверный ночлег за все время путешествия.
28.VII. Светло, когда я просыпаюсь. Пастухов нет, и в кумирне только купцы. Уже с утра курят они опиум. На дворе льет дождь, и небо обложено тучами. Голубин говорит, что наши поводыри очень мало расположены уходить отсюда. Но по его мнению, надо быть терпеливым и соблюдать некоторую политику, так как здесь перевес китайцев, которые всегда станут на сторону своих желтых компатриотов. После долгого времени, в которое оба шута варят чай, потом лапшу и потом опять чай, — Голубину удается убедить их седлать. Начинается вьючение. А если китаец что-либо делает долго, то он вообще не торопится... Наконец, часа через два все-таки двигаемся.
Идем по унылой, дикой местности. Ручьи превратились в ревущие потоки. В одном месте приходится подниматься почти что на отвесную кручу и опять спуститься, миновав поток, распространившийся по всему ущелью, по которому пролегает наш путь. Дорога, на которую мы опять выходим, вся в камнях, и животные с трудом двигаются вперед. Ведет нас охотник из Су-Чу. Крестьяне понуро плетутся сзади, не умея ориентироваться и не зная дороги. Без охотника мы верно бы заблудились в ущельях массива Наньшаня. К вечеру приходим на место, на котором предполагалась какая-то пещера. Но таковой не оказывается. Останавливаемся на совершенном безлюдье, в горах. Под ногами в утесах бьется река Кун-Ча. Идет дождь, и все мокро. Холодно, но с усталых животных валит пар. Ложимся под смытым во время таяния снегов берегом. Река в нескольких шагах. Над нами тысячи пудов земли и камней. Голубин закрывает меня кошмами, и я стараюсь согреться в спальном мешке. Китайцы, собиравшие корни для костра, сообщают, что видели бродящие вокруг нашей стоянки человеческие фигуры, и просят положить револьвер поближе. Здесь, говорят они, бывают нападения разбойников-дунган. Поспевает ужин. Чай и поджаренная ячменная мука, размешанная с горячей водой и приправленная нашими последними консервами австралийского масла.
29.VII. Ночь прошла благополучно. И приятно сознание, что цель путешествия уже недалека. Еще пара дней. Идем по широкой равнине реки Яма-Хе. Голубин показывает мне диких ослов, или куланов. Это грациозные быстрые животные. Они подходят к нам очень близко и с интересом рассматривают караван. Очень красива их окраска: желтая, почти оранжевая, с черными пятнами и белой грудью. Ростом они со среднего мула. Переваливаем горы, поднимающиеся своими снежными грядами ввысь, и оставляем их за собой на север. В урочище Май-Шету останавливаемся на ночлег. Опять идет дождь. На наших глазах выходит из берегов ручей. Из расспросов охотника выясняется, что завтра мы будем в урочище Шарагольчжи. Завтра... Какое счастье! Устраиваю себе из кошм нечто вроде палатки. Чай, лепешки из ячменной муки... наши запасы продовольствия окончились.
30.VII. Встаем с рассветом. Но китайцы опять не торопятся. Разговор с ними, впрочем, у Голубина короткий. Он берет их самыми язвительными насмешками. У нас с Голубиным сильная одышка. Я уже раньше испытывал ее за Сучжоу, но не придавал ей значения. Сегодня она очень сильна, и это заставляет меня задуматься. Что же со мной будет на настоящих высотах — в Тибете. Потом только я узнал, что, переваливая Наньшань, мы уже были на большой высоте, более 16 тысяч футов над уровнем моря.
Собираемся. Китайцы нехотя вьючат. И вдруг из-за скал появляется конный монгол. Это первая живописная фигура за весь путь от Сучжоу. Маленькая крепкая лошадь, голубой кафтан на одно плечо. По поясу кожаный патронташ и длинное ружье с сошками за спиной. Почти коричневое, обветренное лицо монгола обросло редкой бородкой. Он улыбается и приветствует с добрым утром. За монголом выезжает другой, более скромно одетый, с вьюками за седлом. Очевидно, это слуга. Монгол спешивается, садится к костру, и начинается разговор по-китайски с Голубиным. С нетерпением жду его окончания. И вот... радостная весть. На Шараголе, на той стороне реки, у гор стоит большой европейский лагерь. Американцы. И какие отличные ружья. Их не меньше двадцати человек, много верблюдов и до сорока туземцев. «Палаток не меньше, — монгол задумывается, — не меньше тридцати. К обеду доедете», — говорит он и прощается с нами.
Мы садимся и продолжаем путь на юг. Идем широкой горной равниной. Много барсучьих и лисьих нор. Проходим ущелье и... перед нами глубокий спуск. Внизу синеют дали, а на горизонте опять поднимаются горные цепи. Около тропы, круто спускающейся вниз, — традиционный обо. Несколько часов спускаемся вниз. Посередине спуска поворот, и с него видна глубокая долина Шарагола с извивающейся по ней рекой. Становится все жарче. Солнце пропекает насквозь. До самой долины еще километров 12. Китайцы собираются сделать остановку... но это им не удается. Мы жестоко гоним их вперед. Ущелье спуска расширяется — раздаются предгорья пройденного нами массива. Впереди давно невиданная ласковая зелень травы. У реки виднеются монгольские юрты. На равнине скачут всадники. Мы берем направление на одну из юрт на берегу Шарагола.
Подходим к реке. Она вздулась, и видно, что без проводника ее не перейти. После недолгих переговоров молодой монгол взялся доставить меня в европейский лагерь. Мне дают свежую крепкую лошадь, т.к. мою, слабую и усталую, может сбить течением. Голубин остается на сегодня с багажом на этой стороне реки. Сажусь и вслед за монголом въезжаю в реку. Лошади сразу погружаются по брюхо в мутные грязно-желтые волны, и нас порядочно сносит течением. Следующий рукав еще глубже. Третий, самый глубокий и опасный. Еще момент... и лошади поплывут. Берусь за гриву и готовлюсь спуститься с седла. Еще несколько футов — и мы на другой стороне. Всматриваюсь, где же лагерь. Монгол указывает в направлении предгорий рукой. «Американ», — говорит он. Где? А, европейские палатки. Топкий луг сменяется площадкой гравия. Мы с монголом несемся карьером. Низко стелются облака, пасмурно небо, и начинается дождь. Но теперь... не все ли равно. Я — у цели.*
* Встреча Н.В. Кордашевского с Тибетской экспедицией Н.К. Рериха произошла 28 июля 1927 г.
Перед палатками собирается группа европейцев. Впереди различаю Н.К.Р., его супругу Елену Ивановну Рерих и сына Юрия Николаевича. Какая радость. Неужели это правда, не сон. Через десять минут уже сижу в уютной палатке Н.К.Р. и Е.И. Оба расспрашивают меня о моем путешествии и последних событиях в «цивилизованном» мире.
Глухо рокочет гром, вспыхивают молнии, и дождь барабанит по парусине палатки. Вбегает Ю.Н.: «Поток из гор наводняет ущелье». За палаткой крики: «Уходите, вода!.. Сносит палатки».
Мы выходим. На месте, где стояли палатки справа, — несется мутный могучий поток. В пене выбивается он из довольно широкого ущелья. Столы, стулья несутся по его бурливой поверхности с мест палаток, сбитых в поток. Одна палатка Ю.Н., другая — столовая. И в ней был приготовлен обед, за который только что собирались сесть.
В лагере кипит работа. Поднимают затопленные палатки, окапывают другие, прислуга вместе с туземцами вылавливает вещи из вновь образовавшейся реки. Так работают до темноты, приводя все в порядок. Ущерб велик. Потом опять сидим в палатке, и мне дают кружку крепкого ароматного кофе. Пережитый день и усталость последнего перехода дают себя чувствовать. Глаза смыкаются от смертельной усталости. Мне отводят запасную палатку, и я засыпаю, дойдя до цели своего долгого и трудного путешествия — экспедиции Н.К.Р.
31.VII. Рано утром прибывает с багажом Голубин. Юрты монголов на Шараголе частью затоплены, частью откочевали, и он с рассветом переправился на нашу сторону, что было очень рискованно и трудно.
К чаю выходит Н.К.Р. Он в сером спортивном костюме, дорожной шапке и крепких американских сапогах. После короткого разговора Н.К.Р. принимает Голубина на службу.
Погода хороша и тепла. Поток исчез, и только на месте его ложа вывороченная земля и вода в ямах. Еще совсем мутный, бежит из гор ручей. Лагерь стоит у подножия круглого холма на террасе, спускающейся к долине Шарагола. С обеих сторон он окаймлен ручьями, выбегающими из кристально чистых родников в скалах. В двух рядах расположен десяток прекрасных американских палаток. В центре первого ряда большой шатер Н.К.Р. и Е.И. Дальше с одной стороны палатка доктора К.Н. Рябинина* и начальника транспорта Портнягина, а с другой — Ю.Н., моя и Голубина. Во втором ряду круглая палатка-столовая, помещение европейской прислуги и туземные майхане монголов и бурят, идущих с караваном, поводырей верблюдов и конвойных. Среди них и один тибетец. Со смуглым лицом и курчавыми волосами, он очень похож на абиссинца, за которого я сначала его и принял. Всего нас 9 европейцев и человек 10 туземцев. Необычайное преувеличение в виде 40 европейцев и 60 монгольских солдат и тридцати палаток было обычной азиатской импровизацией. Лагерная жизнь экспедиции проста. Встают рано и ложатся рано. В 9 часов утра кофе с молоком домашних яков и сухарями. В час обед, обычно суп, баранина в том или ином виде и чай. В 7 часов вечера ужин — мясное блюдо или каша, и чай. Изредка что-либо из приходящих к концу европейских запасов.
* Рябинин Константин Николаевич (1877–1955), врач экспедиции Н.К. Рериха. См. о нем: Ариаварта. 1996. Нач. вып. С. 31–109; 1997. No 1. С. 77–180.
После всестороннего обсуждения Н.К.Р. решает отправить Голубина в Сучжоу за покупками и двинуться в путь немедленно по его возвращении. С Голубиным едет удивительно красивый монгол, экзотическая фигура в ярком кафтане и красном платке, обмотанном в виде тюрбана вокруг головы. Вооружен он до зубов. Выступление экспедиции назначено на 18 августа.
После обеда Н.К.Р. идет со мной гулять. Он обстоятельно расспрашивает меня о моей жизни за то время, что мы не видались, и делает предположения, связанные с нашим дальнейшим продвижением на Тибет. Вечером осматриваем с Ю.Н. животных каравана, которых монголы пригоняют на ночь с пастбища у реки. Их всего около ста. Верблюдов, мулов и лошадей. Предполагается еще покупка тридцати верблюдов. Тут же выбираю себе лошадь.
1.VIII. С утра в лагерь съезжаются монголы. Яркие кафтаны, на поясах короткие кинжалы. Некоторые вооружены ружьями, по которым можно проследить всю историю огнестрельного оружия. От кремневых до магазинных. Несмотря на жару, на всех монголах бараньи шубы, спускающиеся с одного плеча, и войлочные колпаки, часто со вкусом вышитые золотом. Вечером мы собираемся около строящегося субургана. Это ламайская часовня-обелиск, выбеленная и выкрашенная ритуальными рисунками, изображающими яркий орнамент и страшные маски по всем четырем сторонам. Тут же граммофон дает нам концерт, одним из номеров которого является «Полет валькирий» Вагнера. Вокруг молчаливой толпой стоят монголы. А вдали, на равнине у гор, пасется стадо диких ослов.
2.VIII. Во время утренней прогулки Н.К.Р. говорит мне о красоте отношения рыцаря к своему сюзерену, воина к своему императору и отсюда переходит к преданности и любви ученика к своему духовному Учителю. На Востоке наибольшим уважением пользуются мать и Учитель. Первая дает жизнь физическую, второй развивает жизнь духовную. Дальше Н.К.Р. говорит о необходимости потери чувства специальности. Необходимы, говорит он, разносторонность и простота. Через них лежит путь в области духа, через них развертывается в сознании понимание единого закона эволюции, движущего жизнью Вселенной.
Ламы, находящиеся в караване, спешно заканчивают постройку субургана, который должен быть освящен до нашего отбытия.
3.VIII. «Необходимо осознать космичность жизни, — говорит Н.К.Р., — следует привыкнуть к этому осознанию, чтобы понять устои грядущего мира и духовности, на которой он будет построен. Понять, что самая красивая сказка — есть фактическая реальность».
4.VIII. С раннего утра куют лошадей. Люди с трудом справляются с мизерными китайскими инструментами. Подковы плохи, гвозди все время ломаются. Вечером Н.К.Р. говорит о приходе грядущей 6-ой расы и понимании мировой эволюции, долженствующей подготовить ее появление. В основе жизни этой расы будет лежать община, построенная на духовности и кооперации. И дальше Н.К.Р. говорит, что дух смотрит на физический план через окошко материального тела, и надо беречь это окно, чтобы в свое время посмотреть, через него же, из физического мира в область духа. Алкоголь, наркотики и табак сначала затуманивают, а потом и вовсе закрывают это окно.
5.VIII. Сегодня над лагерем произошло странное явление. Мы с Ю.Н. стояли у коновязи и говорили о Тибете и его духовных учениях. Ю.Н. тонкий знаток Азии и этой страны — магистр восточных языков Гарвардского университета. Вдруг крик: «Орел!» — «Где орел? Черный орел над лагерем!» — перекликаются голоса. Я взглянул по направлению поднятых голов и увидел не орла, а громадный желтовато-белый, сверкающий на солнце шар. «Какой же это орел — это шар», — сказал я подходившему Н.К.Р. и бросился в палатку за биноклем. Им я опять скоро нашел в воздухе странный предмет. Совершенно явственно, около полукилометра над нами, в высоте шел шар. Снаружи не было видно ни веревок, ни гондолы. Н.К.Р., Ю.Н., несколько монголов и я наблюдаем необычайное явление. Шар идет по прямой линии с востока на запад и вдруг, повернув под прямым углом на юг, скрывается, все уменьшаясь, за ближайшей горной грядой. Буряты утверждают, что сначала между шаром и землей парил огромный черный орел, но я его уже не видел. Сыпятся предположения, начиная с того, что это был детский шар из Сучжоу, и кончая тем, что над нами пролетел аэроплан китайской авиации — кстати, несуществующей. Но во-первых, было совершенно ясно, что этот, я не могу назвать его иначе как сферический аэростат, переменил курс, повинуясь точному повороту руля, а во-вторых — по своей конструкции не походил ни на одно известное мне воздушное судно. Нельзя допустить и того, что это был европейский аэроплан. Что бы он делал в тысячах верст от возможной базы и в направлении Гималаев, перелет через которые из-за воздушных пропастей совершенно невозможен. Только потом узнали мы о том, чем было на самом деле это замечательное явление. Это, конечно, не был ни обычный авиационный снаряд и ни детская игрушка из Сучжоу, занесенная сюда по прихоти ветра.
Днем подрались буряты. Началось с шутки Ордны, который вымазал лицо Бухаева мукой. Последний ударил шутника по лицу, и началась драка. Их развели и пристыдили.
После обеда мы пошли гулять, и Н.К.Р. говорил о создании «Храма Разумения» — из него должно выйти очищающее все учения духовное движение, которое соединит и скует все верования в одно неразрывное целое. Дальше Н.К.Р. указывает на то, что должно быть осознано только одно представление о человечестве. Не народы, не расы, не само человечество планеты, а воплощенные во всех мирах творческие духи, действующие в материи, — вот истинное понятие о человечестве, к которому надо стремиться.
Вечером доктор приносит найденный у лагеря камень с золотоносными жилками.
В темноте в одну из палаток забрался тушканчик. Вооружившись электрическими фонарями, на него устроили облаву и, поймав в шапку, долго рассматривали его хорошенькую испуганную мордочку.
6.VIII. С утра поднялся буран, бушевавший до полудня. Буряты Аюр, Сультим и Ордна явились просить расчет. Они мотивируют свое желание покинуть службу в экспедиции тем, что будучи людьми горячими, могут подраться с монголами, а потом и с тибетцами. Надо думать, что в их желании другая подкладка — боязнь перед опасным и трудным путешествием.
Сегодня Н.К.Р. говорил об истинном отношении к вещам. Не следует быть их рабами — но сам отказ от них должен быть тоже правилен. Человек должен всегда сознавать, что всякая вещь только в его временном пользовании. Без всяких вещей приходит человек на планету и без них уходит с нее.
7.VIII. Субурган готов. В его пирамиде устроен тайник, в который, по обычаю, будут замурованы соответствующие предметы. Окраска субургана немного резка по краскам, но ламам-художникам не мешали проявлять их личный вкус.
Ордна, Сультим и Аюр с утра собрали свои вещи и ушли в монгольские юрты на Шарагол.
Очевидно в связи со слухами о прибытии китайских чиновников из Синина, в лагерь приехал старшина Мачен регулировать свой долг Н.К.Р., уплату которого он тормозил изо всех сил. Мачен — назначенный китайским амбанем старшина монгольского населения. Это местный кулак, держащий в своих руках всю торговлю округи. Одутловатое, деревянное лицо, в котором чувствуется что-то жестокое и невероятно жадное. Он толст, громадного роста и являет курьезную фигуру на маленькой лошадке, которая с видимым трудом несет на себе тяжелый груз своего всадника.
После обеда происходит освящение нашими ламами субургана. Мы садимся на походных стульях, имея в центре Н.К.Р. и Е.И. Ламы торжественной чредой переходят ров, окружающий субурган, и садятся непосредственно перед его основанием, под которым расставлена масса аксессуаров искаженной магической операции. И так неуместно стоит между ними изображение Великого Учителя Будды, звавшего человечество к гораздо высшему служению. Но ламаизмом буддизм низведен на степень какой-то низшей магии, которая в его ритуалах утратила свое собственное значение. Четыре элемента играют в этом богослужении немалую роль. Как и в христианском ритуале, лама кадит перед престолом, изображенным небольшим возвышением, прикрытым ковром, и потом обводит курениями магический круг вокруг субургана. В тихом воздухе поднимается ароматный дым индийских курений, и служба начинается. Она состоит из бормотания молитв на тибетском языке, смысл которых ламы не понимают. На тибетском языке — латыни востока. Изредка это согласное бормотание четырех лам в определенном быстром ритме прекращается и отделяется от следующего ревом трубы, стуком барабана и звоном колокольчика. У старшего ламы в одной руке магическое зеркало, а в другой нить, спускающаяся в нее из вделанного в субурган ковчежца и связующая священнодействующего ламу с самой сущностью освящаемого субургана. Интересно магическое зеркало, временами обливаемое освященной водой и повертываемое к субургану, — намек на магическое отражение действия в астральном плане.
Около двух часов длится однообразное служение. В конце его субурган освящается четырьмя элементами и жертвенная куколка из теста выбрасывается за круг, в жертву духам воздуха. Последний рев и звон музыкальных инструментов, и ламы, сложив ритуальные предметы, заканчивают свое служение.
При освящении субургана присутствует толпа монголов. Они разговаривают между собой, смеются и никакого благоговения к происходящему богослужению не выказывают. Субурган остается на их попечении...
Вечером Н.К.Р. говорит, что личность эволюционирующая, то есть расширяющая свое сознание, — перерастает воспоминания прошлого, теряющего для нее свою притягательную силу. Печальное явление представляют из себя старые люди, живущие в своем прошлом и копающиеся в рухляди пережитого. Они не подозревают, сколько для них заготовлено в будущем, за таинственным порогом так называемой «смерти».
Мачен сообщил, что завтра прибудет в лагерь геген Цайдама, или, иначе говоря, ламаистский епископ, который, узнав о сооружении субургана, пожелал самолично освятить его.
8.VIII. Лагерь всегда в порядке. Но сегодня вид его особенно праздничен. Около субургана постланы ковры, люди в лучших кафтанах. В палатке-столовой приготовлен достархан. Задолго до прибытия гегена к лагерю съезжаются местные нотабли, Мачен и монгольские дворяне. Все они в парадных костюмах. Мачен возложил на себя знаки отличий своей должности, и его шляпа украшена длинным красным султаном. Он говорит, что этим парадом монголы оказывают Н.К.Р. княжескую почесть. Дворяне передают Н.К.Р. шелковые хадаки, символизирующие подарки, и в молчании усаживаются рядами на коврах у субургана, поджав ноги. Им разносят чай и печения.
В то же время из долины появляются слуги, ведущие мулов с багажом Его Преосвященства, покрытых красными суконными попонами. На противоположном от лагеря берегу ручья разбивается палатка гегена, белая, с красными орнаментами, похожими на кресты тамплиеров, обращенные вершинами вниз. На спешно раздутом слугами костре закипает чайник. Наконец появляется сам геген. Под ним серая лошадь с вышитым красным чепраком и высоким монгольским седлом. Геген еще бодрый сухой старик с редкой бородой и спокойным взглядом. Он одет в золотисто-желтый халат. Сопровождают епископа почтительные причетники пешком. За несколько сажень до лагеря он сменяет свой войлочный колпак на лакированную деревянную митру, очень похожую на католическую.
У черты лагеря епископа встречают Н.К.Р., члены экспедиции и монгольские нотабли; наши люди берут его лошадь. Его ведут в палатку, где предлагается чай. Довольно оживленный разговор идет через переводчика.
После чая геген совершает служение у субургана со своим причтом. Четко и привычно скандируют певчие молитвенные напевы. По окончании служения, которое почему-то короче вчерашнего, геген прощается, садится на лошадь и едет несколько шагов к своей палатке, за ручей. Там, благословляя, возлагает он руки на собравшихся женщин и детей. Садится, окруженный ими, и долго что-то говорит. Это удивительная патриархальная картина. Так же, вероятно, окружали епископов первых времен христианства, и в такой же простоте обстановки проповедовали они своим паствам.
Потом геген уходит в палатку, а через час, отдохнув, садится на лошадь и уезжает. Ждавшая его выхода из палатки толпа в молчании падает ниц и остается в таком положении, пока епископ не скрывается за скалой, по дороге, ведущей в ущелье. Потом толпа расходится. Слуги торопливо складывают палатку, вьючат мулов и исчезают. Все опять пусто на месте стоянки гегена, и только дым догорающего костра поднимается в тихий вечерний воздух...
9.VIII. Скачет к лагерю вооруженный всадник. Это гонец цайдамского князя к Н.К.Р. Бейсе, по-монгольски — князь, шлет привет и жалеет, что не может лично повидаться с Н.К.Р., — так гласит грамота. Бейсе обещает всевозможное содействие и помощь. Одарив гонца, полупридворного, полунаперсника, Н.К.Р. посылает князю не менее любезный ответ.
Около полудня нам сообщают, что едут китайские чиновники. Далеко в степи вырисовываются две группы всадников. В одной — Мачен с монголами, в другой — китайские сборщики податей из Синина. Их сопровождает дюжина солдат в вольном платье с ружьями за плечами. Впереди едет уполномоченный амбаня. Чиновники подъезжают к лагерной коновязи, где наши монголы принимают у них лошадей. Лицо уполномоченного, с редкой седой бородой и лукавыми глазами, мало похоже на китайское. Он дунганин, и все его обличье, начиная с кафтана, совершенно мусульманское. Его сопровождают: китаец-секретарь, производящий более или менее приличное впечатление, и вертлявый переводчик, тоже дунганин. Будто бы — простой солдат, но чувствуется, что это-то и есть правая рука сборщика податей. Солдаты спешиваются поодаль. Они было сунулись в лагерь, но по фронту палаток у нас установлено наблюдение, и дежурный красноречивым жестом поворачивает их назад. Над шатром Н.К.Р. веет большой американский флаг, а у входа стоит вооруженный часовой. Чиновников ведут к палатке-столовой, где накрыт чай с достарханом — изюмом и китайскими финиками.
Приходит Н.К.Р., и после взаимных приветствий все садятся за стол. Мачен и переводчик-дунганин примащиваются на корточках у входа в палатку. Ю.Н. и тибетец Кончок ведут двойной перевод: с китайского на тибетский и с тибетского на английский для Н.К.Р. Очевидно, сегодня чиновники делают визит. Они сговариваются, между прочим, что в их лагере остался еще более важный чиновник. Это совершенно ненужная китайская ложь, так как всем хорошо известно, что старший сборщик податей и есть бородатый дунганин, и никого больше в китайском лагере нет. Идет нудная беседа, в которой чиновники ведут принципиальную торговлю об уплате нами податей, кои платить мы совсем не должны. Через полчаса визит кончается. Чиновники уезжают, и поднявшийся вихрь точно выметает их из долины и закрывает густыми облаками пыли.
Вечером приходят буряты. Они так дерзко ведут себя, что их приходится выгнать из лагеря.
10.VIII. Приезжают монголы. Они дают совет Н.К.Р. не уходить из Шарагольчжи до разрешения на это сининского амбаня, ввиду того что сборщики податей будут писать ему и ответное письмо губернатора разрешит все поднятые вчера вопросы. Совершенно ясно, что монголы подосланы китайцами. Н.К.Р. не обращает никакого внимания на это неофициальное посольство, и монголы возвращаются к чиновникам амбаня без всякого ответа.
Следует сказать, что монголы вообще не любят китайцев, а в частности на Шараголе раздражены против поборов, чинимых сборщиками без соблюдения закона и справедливости. Кроме того, местные жители должны доставлять китайскому лагерю все необходимое продовольствие безвозмездно, что тоже раздражает население. Положение сборщиков податей здесь очень непрочно. Келейно монголы сообщают, что выгнанные буряты делают китайцам донос на нашу экспедицию, который китайцы внимательно выслушивают.
11.VIII. К лагерю приезжают две туземные амазонки. Они спрашивают, здесь ли буряты, которые, оставив у них свои вещи, сами куда-то исчезли. Это подтверждает слова монголов о том, что буряты в китайском лагере.
За обедом Н.К.Р. говорит о сущности духовного подвига. Этот подвиг, говорит он, должен совершаться не в условиях отшельничества или монастырской обособленности от жизни, не в уединении скитов и лесных пещер, а в самой жизненной битве, в непрестанной деятельности и борьбе. Так говорится и во всех Учениях, данных великими Учителями человечеству.
12.VIII. Сегодня опять появляются китайские чиновники. Ко времени их приезда приходят буряты и располагаются на ручье, в сотне шагов от лагеря. Начинается заседание. Главный сборщик податей говорит резко. Это целая речь прокурора. Он говорит, что экспедиция везет с собой 30 винтовок без документов, что она обошла город Аньси, скрываясь от властей, и что, по всей вероятности, ни у кого из нас нет паспортов. Ясно, что все эти пункты подсказаны бурятами. Дальше чиновник требует осмотра всех вещей, хотя никакого права на таможенный осмотр не имеет. В ответ на это китайцам показывают паспорта, которые в полном порядке. Затем их ведут осматривать багаж, снабженный китайскими печатями, и дают прочесть таможенные документы и разрешения соответствующих властей на провоз и хранение оружия. По вопросу о проходе мимо Аньси — чиновникам указывают, что экспедиция не обязана заходить во все встречающиеся по пути китайские города. Осмотр вещей категорически отклоняется.
Китайцы разбиты на всех пунктах и «меняют лицо». Они становятся любезны и совершенно преображаются, расплываясь в довольных улыбках, когда Н.К.Р. говорит, что согласен уплатить пошлину за купленных верблюдов. Тут же пишутся расписки и выдаются квитанции, но трудно сказать, насколько то и другое действительно и не является прикрытием незаконной наживы. Теперь стрелы, выпущенные на нас бурятами, оборачиваются на них самих. Китайцы спрашивают, чем они могут оказать экспедиции содействие и есть ли в караване дурные люди, которых они могли бы наказать. Это ясный намек на бурят. Н.К.Р. рассказывает настоящую историю поведения трех негодяев и просит отправить их в Сучжоу с соответствующим письмом властям, для переотправки их на Хами, куда почтой будет отправлено другое письмо монгольским властям с просьбой достойного наказания предателей. Бурят призывают из-за ручья. Они бодро идут к лагерю, очевидно, предвкушая результаты своего доноса. Дунганин выходит вперед и начинает говорить... Видно, как лица бурят вытягиваются и делаются пепельно-серыми. Они попали в яму, которую рыли тем, от которых ничего, кроме добра, не видели. Экстренно китайцы предложили еще и выпороть их, но Н.К.Р. экзекуцию отклонил. Наконец, чиновники уезжают. Любезности, улыбки и махание руками со стороны седобородого дунганина. Облегченно вздохнув, мы садимся обедать и делимся впечатлениями дня.
Было бы искушением с негодными средствами путешествовать по Азии, не зная азиатской психологии. И надо отдать справедливость, Н.К.Р. знает ее до тонкостей. Дипломатические способности Н.К.Р. не раз выводили экспедицию из очень трудных положений. Его такт, чутье и где нужно — непоколебимая твердость. И на этот раз хитрый план китайцев не пропустить экспедицию на Цайдам был разбит. Они, главным образом, ждали осложнений, вызванных с нашей стороны, боясь действовать открыто, хотя бы ввиду перевеса наших сил и симпатий к Н.К.Р. бейсе и его монголов.
Среди монголов создалась легенда, сопутствовавшая нам даже по Тибету. Пришел богатырь со своей верной дружиной с далекого севера, говорилось в ней, и разбил в трехдневной битве на Шараголе китайцев, пытавшихся преградить богатырю путь на Тибет, своими огнедышащими «бу-дунь» — пушками. Так воспели кочевники дипломатическую победу Н.К.Р. над чиновниками амбаня.
13.VIII. Поутру приехал дунганин-переводчик. Сегодня он частное лицо и продает довольно хорошую лошадь. Вчера и сегодня в лагере появляется очень подозрительный молодой лама. Одетый в какой-то театральный костюм, прискакал он в лагерь и не то что-то хотел рассказать, не то выпытать. Он говорит о каких-то воинах, где-то поджидающих экспедицию... Исчез так же быстро, как появился, и остался неразгаданным. «Кто он? Тайный друг или враг?» — заметил Н.К.Р.
Во время прогулки, которую мы предпринимаем далеко в горы, Н.К.Р. говорит, что ощущение ограниченности вселенной при осознании беспредельности пространственного принципа принадлежит к тем вопросам, которые каждый должен осознать совершенно самостоятельно, ибо это есть итог целого миросозерцания. К осознанию этих понятий расставлен целый ряд вех, но формула должна быть произнесена самостоятельно.
14.VIII. Сегодня у лагеря большой съезд монголов. Они издалека съезжаются, чтобы посмотреть на субурган, весть об освящении которого гегеном разнеслась во все стороны. С нескольких групп, незаметно для снимаемых, сделаны фотографические снимки. Потом гостям заводится граммофон, — но они как будто не совсем уясняют себе, в чем дело. Верхом приезжают монголки: мамаша, тетушка и бабушка с целой кучей детей. Двое едут самостоятельно, на одном седле, на смирной старой лошади. Остальные распределены по амазонкам, и даже с бабушкой двое внуков.
15.VIII. Наш уход решен на 19-ое. Голубина еще нет, и в лагере начинают посматривать на горный проход, ведущий из Сучжоу. Не едет ли? В караван нанято три брата-торгоута. Все они лихие наездники и, что важнее всего, — отличные кузнецы, то есть как раз те люди, которых нам недоставало. Они умело справляются с китайскими ковочными инструментами и, видимо, к ним привыкли.
16.VIII. С сегодняшнего дня начинается укладка, распределение грузов по верблюдам и составление в деталях дальнейшего маршрута. Н.К.Р., как я уже говорил, решил идти прямо наперерез Цайдама, при подходе к которому из Махая должен подойти небольшой далай-ламский транспорт оружия, долженствующий с разрешения Н.К.Р. идти в составе нашего каравана в Тибет. Для сообщения о дне выступления его начальнику посылается гонец.
Понемногу становится холоднее. Утром +6° С, предыдущей ночью градусник спустился на ноль.
17.VIII. В лагерь приехал монгол в прекрасном сафьяновом халате. Потом пришли купленные для пополнения транспорта экспедиции верблюды. Мачен, всячески старающийся надуть на покупках и назначающий цены втрое выше настоящих, — прислал в подарок собаку, которая немедленно украла с кухни баранью ногу. Вещи уже уложены, и в палатках остается только самое необходимое.
После обеда на горизонте появляется группа всадников. С ними вьючные животные. Все ближе и ближе и, наконец, уже без бинокля видно, что это Голубин с монголом и тремя навьюченными до верха мулами. Радостно приветствуют Голубина члены экспедиции. Все возложенные на него поручения он аккуратно выполнил и прибыл в срок, пробыв только два дня в Сучжоу. Там жара, говорит он, созрели дыни, персики, груши и на телеграфе в саду гроздья прекрасного винограда.
18.VIII. Последний день стоянки в долине Шарагола. Завтра начнется наше большое путешествие в Тибет. Все должно быть к вечеру готово, и в лагере кипит лихорадочная работа. Заранее пойманы лошади и поставлены на коновязи. Ловить их занимает очень много времени и часто приходится прибегать к аркану, который торгоуты бросают с удивительной верностью. Верблюды тоже пригнаны с дальних пастбищ и тщательно осмотрены.
Все животные в прекрасном виде, любуемся мулицей, купленной Голубиным в Сучжоу, по статьям она безукоризненно красива. Монгольским нотаблям, с несколькими словами Н.К.Р., тут же переведенными, передается охрана субургана. Совершаем последнюю прогулку по знакомым местам. Звенят серебристые ручьи, бегают и кувыркаются в веселой игре полуручные сурки, жизнь которых мы так часто наблюдали.
Во время прогулки Н.К.Р. говорит, что мысль не должна умаляться незначительными рассказами и пустой болтовней. Надо беречь всякую мысль и осмотрительно тратить ее энергию, не загромождая пространства ненужными или вредными мыслеформами. Раньше человек отвечал за действия, потом начал отвечать за свои слова, теперь пришло время ответственности за мысли.
Рано погружается лагерь в сон. Завтра с рассветом экспедиция двинется в путь.
19.VIII. Ночью встаю и выхожу из палатки. Еще рано, но не хочется спать. Холодная лунная ночь. Небо усеяно звездами. Чаша Ориона, дальше Венера. Юпитер переливается то красноватым, то голубым сверканием. Последние часы стоит наш лагерь, погруженный в сон, вокруг белого субургана.
Четыре часа утра. Поднимаются люди, то там, то здесь зажигаются костры. В шапке с большим козырьком, походном плаще и с револьвером на поясе — выходит из своей палатки Н.К.Р. По всему лагерю кипит работа, копошатся фигуры людей. К приготовленным грузам подгоняются верблюды. Лошади доедают свою утреннюю дачу ячменя. Тихо озаряется горизонт светом, и из-за хребтов Наньшаня стрелами пронизывают небо яркие лучи солнца. Одна за другой упали палатки, и, точно отбежавший от предгорья, субурган как-то красивее, окруженный воздухом. Караван готов, полотняного городка больше нет. С недовольным, капризным ревом поднимаются с колен груженые верблюды, двигается палаточный транспорт на мулах, за ним идет стадо баранов, предназначенных на продовольствие.
Мы садимся на лошадей и вытягиваемся по одному, Н.К.Р. — впереди. Направление — через горный хребет имени Гумбольта. Торжественно, величаво утреннее молчание гор. По редкому воздуху четко доносятся до меня голоса спутников. Я еду сзади, замыкая цепочку нашей конной группы. Ю.Н. с проводником переезжают вперед. Когда смотришь на внушительную группу верховых, на длинный караван аккуратно груженных верблюдов с конвойными по бокам, то чувствуешь свое участие в большой, хорошо организованной экспедиции, идущей в далекое путешествие. Дорога проходит вдоль гор. Справа утесы, слева обрыв к долине Шарагольчжи, со сверкающей в лучах солнца рекой. Аромат поднимается от зарослей вереска; между утесами собаки поднимают дикую козу, и она несется, точно стелется по воздуху, красиво отделяясь всем корпусом от земли. Переходим замерзший ручей. У скалы притаилось несколько эдельвейсов, точно в бархатных белых шапочках. Караван входит в скалистый коридор.
За утесами исчезает Шарагольчжи, и мне кажется, что эта долина резко разграничила два периода моей жизни. Там, сзади, осталось все прошлое, какой-то ушедший в небытие ветхий мир, а впереди стелется путь к новому и прекрасному, неведомому, таящемуся в необозримых далях Центральной Азии, в таинственном Тибете. Уходит прежнее, став маленьким и ненужным, скользит в туманы прошлого. Взор устремляется только вперед. «Из возможностей внутреннего роста, в окружении всей роскоши пути проснется Ваше новое сознание, — говорит мне Н.К.Р., к которому я подъезжаю поделиться своими мыслями. — Развивайте наблюдательность и претворяйте внешние впечатления во внутренние переживания. Это поможет "переменить кожу" и внезапно очнуться сознанием в духовном мире».
В неширокой долине, в которую мы спускаемся с нагорья по крутой тропинке, разбивается лагерь. Сочная высокая трава, и по камням весело журчит светлый ручей. После обеда мы уходим с Н.К.Р. по лужайке далеко за лагерь. То здесь, то там разбросаны громадные рога каменных баранов — точно брошенные на стихшем поле битвы боевые рога. Н.К.Р. обращает внимание на эти рога, на тонкость работы природы. «Мы идем путем особым, — говорит мне Н.К.Р., — и если Блаватская должна была когда-то идти втайне и проникла в Тибет, скрытая в возе соломы, — то мы пойдем открыто и торжественно, с развернутыми знаменами. Каждый наш шаг будет достоянием легенд, которые сложатся о нашем походе. И кто знает, какие. На пороге прихода шестой расы — особенными должны быть и события».
Сегодня на моем попечении ночной караул. Наступает вечер, и понемногу засыпает лагерь. Смолкает говор, и только слышны в тишине шаги часовых. Медленно течет время. Собаки бросаются с лаем на кого-то невидимого — потом тишина, из которой рождаются тоскливые крики ночной птицы, отдаленный вой волков и шелест высокой травы под порывом ночного ветерка.
20.VIII. Теплое утро. Лагерь снимается в темноте, и при первом зареве зари двигаемся дальше. Всходит солнце. Над ним, точно распростерла крылья сказочная огненно-золотистая птица, ярко освещенное снизу продолговатое облако. Тихим светом озаряются снега гор, и тени ложатся на склоны. Издали любопытно смотрят на нас дикие козы и, повернувшись, мчатся, как ветер, преследуемые собаками. Идем постепенным подъемом. Местами по лугу, местами по гальке и песку. Впереди освещенные солнцем горные поляны и темное мрачное ущелье, а сзади громады массивов параллельных цепей, уходящих в туман солнечной дымки. Подъем делается значительно круче. Путь пересекается ложем реки, усеянным камнями; лошади спотыкаются, у некоторых ноги в крови. Тропинка становится диче и круче, а из-за скал выдвигается огромная гора, на которой лепится стадо антилоп-дзеренов. Наша тропа вьется над самым обрывом, и как-то невольно рука укорачивает повод. Лошади на подъеме останавливаются, тяжело водят боками и не могут отдышаться.
Перед нами Улан-Дабан — 16.000 футов высоты над уровнем моря. Почти над головой обо, груда камней, сложенная благочестивыми путниками и усаженная палочками с навязанными разноцветными флажками-тряпками. Эти обо обычно ставятся на спусках, подъемах и трудных местах. Живописными силуэтами наверх въезжают наши передовые всадники. За ними поднимаются спиральной тропой и все остальные. От обо открывается чудный вид на дали горных цепей. К этим цепям спускается голубое небо с рядами длинных белых облаков, производя впечатление занавеса театра.
Отдохнув, начинаем спускаться. Я останавливаюсь и пропускаю мимо себя караван, который, следует сказать, очень красив. Монголы и торгоуты в национальных костюмах, ярких и живописных, с украшающим и дополняющим их оружием. Особенно интересен монгол, ведущий заводную лошадь. Он напоминает собой персонаж из XVIII столетия, в красном дорожном плаще с пелериной и черной шляпе-треуголке, из-под которой видна коса. Круто спускаемся вниз. Тихо, пустынно. Людей нет, но много разного зверья. Зайцы, горные курочки; за пару сажень вильнула хвостом лисица, а тут спасается в свою нору неуклюжий барсук. На высоте появляется грациозное стадо куланов.
Караван втягивается в долину реки Холтын-Гол. За ней амфитеатр снеговых гор с ледяными полями, сверкающими на солнце. Это новый хребет — имени Риттера. Подходит верблюжий транспорт. Намечаются места палаток. Общими силами ставится по очереди каждая. Потом идем в круглый шатер-столовую, в которой уже приготовлен обед. Чай в термосах, мясные консервы и лепешки, испеченные в золе.
После обеда идем с Н.К.Р. на прогулку. Н.К.Р. говорит о духовных Учителях и преданности им. О гуру и о том, что заповедано древней мудростью Индии. «Следует, — говорит он, — отличать преданность условную от преданности безусловной. Чаще всего люди проявляют последнюю при получении, но как только перед ними отдача, как немедленно начинают они ставить условия. Они вмещают получение, но ставят преграды, когда подозревают кусочки отдачи. Между тем, следует запомнить, что степень преданности есть степень получения. Вера в Учителя должна равняться точному знанию, и каждая условность веры дает условность последствия. А ведь никто не захочет назваться "условным" учеником. Такое название вызывает обиду. Точно так же реагирует закон на каждую условность — но закон не обижается, он соизмеряет. Надо быть уверенным в соизмеримости».
Дальше Н.К.Р. говорит о приближении времени появления шестой расы, которая должна заменить нашу, пятую, интеллектуальную. Шестая явится носительницей духовной культуры, и перед ней откроются совершенно новые возможности.
21.VIII. Сегодня дневка. Животные каравана отдыхают на хорошем пастбище. В лагере идет просмотр вещей, чистятся оружие и седла. В большинстве у европейцев казачьи седла. У туземцев — похожие на них местные. Н.К.Р. ездит на английском седле.
Сегодня Н.К.Р. говорил о мудрости проведения черты между прошлым и будущим, между личным желанием и общим благом. Первая черта должна быть всегда в настоящем моменте. Вторая, отодвинув личное, дать как можно больше простора общему благу.
22.VIII. Рано готов караван. Предполагается трудная переправа через Холтын-Гол.
Когда мы садимся, под Н.К.Р. дыбится лошадь и падает. С удивительным спокойствием сел он на нее опять, без единого слова раздражения или неудовольствия, и поехал, точно ничего не случилось.
Идем к переправе. За горной грядой светлеет небо, и как всегда перед рассветом — холодно. Понемногу гаснут звезды. Обгоняем верблюжий транспорт. Важно шествуют верблюды своей медлительной, размеренной походкой. Переправа глубокая. Маленькое стадо наших порционных баранов сносит течением довольно далеко. С трудом выплывают непривычные к воде монгольские собаки. Дальше пустынная равнина перед предгорьем и горный хребет. Становится жарко.
Загорается безоблачное небо солнцем, и тени падают на запад. Чудный горный воздух, бодрящий и возбуждающий силы. Проходим высохшую реку. На берегу лежит пара гигантских рогов с маленьким черепом. Малозаметный, но постоянный подъем кверху. В высоте на голубизне неба резко вырисовывается обо. Солнце уже высоко. Монголы, по обычаю, скидывают свои бараньи шубы на один рукав. Мы проходим над обрывом, и в глубине его скользят наши тени. Поднимаемся на перевал, и за ним открываются новые горные гряды. С резким противным карканьем кружатся над караваном громадные черные вороны. Спускаемся в русло реки со сдвинувшимися над ним горами. Совершенно течение Рейна с его крутыми поворотами. Нависшая скала — совершенная «Лорелея», но взгляд на караван разрушает иллюзию — мы в Центральной Азии. Пейзаж оживляется водопадом. Нигде ни травки, ни дерева, и это характерно для проходимой нами местности. По ложу реки бегут несколько ручейков. В полноводье они превращаются в грозный горный поток, переправа через который немыслима. Выходим на поляну. Она точно под защитой громадной крепости, построенной природой. На километры тянутся ее верки. Виднеется пещера, похожая входом на крепостные ворота. Доктор исследует ее, предполагая, что это древний пещерный храм. В пещере, по стенам, есть действительно что-то похожее на гигантские человеческие лики. Но есть ли это созданные в древности человеческими руками изображения или причудливое зодчество самой природы — сказать трудно.
Вечером Н.К.Р. говорит, что в искусстве надо отбросить все узконациональное, ибо в жизни искусства следует слиться со всем миром. Дальше заговорили о бездарных картинах, выставляемых обычно в окнах писчебумажных магазинов. Н.К.Р., не принимавший участия в дальнейшем разговоре, вдруг заметил: «И какая безысходная нужда стоит часто за этими картинами».
23.VIII. Холодное утро. Ручей лагеря затянуло ледяной корой.
Вчера поздно легли, и все заспались.
Входим в горную долину. Впереди высокие горы. Над ними пики другого хребта с глетчерами на седловинах. Коричневых тонов горы уходят в голубое с белыми облаками небо. Снег сверкает на солнце. Нависшие громады скал, причудливые формы камней и утесов. В их очертаниях чудятся то какие-то человеческие фигуры, то формы сказочных животных. В граните, высоко над дорогой, пещера с ковром лиловых цветов у входа. При нашем приближении плавно поднимается с утеса большой белоголовый орел, и черная тень его скользит по обрывистой круче. С каждым шагом горы принимают все более грандиозные размеры. Кругом тишина. Обычным порядком идем мы часы за часами и около двух пополудни становимся на место.
Сегодня после обеда разговор идет о жизни будущей шестой расы. Высокодуховная, она построит ее по проекции жизни Высших Миров в форме общины, в которой главной основой будет духовность. Потом Н.К.Р. говорит о признательности и сравнивает ее с жемчужиной. И прибавляет: «Формальное встречает формальное, и истинное находит отзвук в истинном. Так, например, формальная преданность Учителю встречает формальный дар. Истинная преданность — и в ответ получается истинный дар».
24.VIII. Плохо спалось ночь во всем лагере. Одни задыхались, других теснили кошмары. Причиной этому — большая высота, на которой мы находимся, и мороз, дающий еще более разреженный воздух.
Туземцы боятся удушения на перевалах и называют его сур. В их представлении это или какие-то газы, вырывающиеся из земли, или стиснутые во время сна вокруг горла неосторожного человека руки злобных мстительных горных духов.
Плохо спится. Слышу, как дежурный будит лагерь. Выхожу из палатки — еще темно, и небо в сверкающих звездах. Горы обступили поляну. Дымят костры. Монголы сидят вокруг огней и пьют свой соленый чай, приправленный маслом. Это священнодействие, на которое уходит много времени.
На коновязи мелькают фонари, спешно вьючат кричащих верблюдов. Дежурный докладывает Н.К.Р., что все готово. Садимся на лошадей и двигаемся в путь.
Освещаются вершины гор, и небо загорается теплыми оранжевыми тонами. Розовеют снеговые вершины дальних гор. Начинается день.
По узкой тропе между кочками замерзшего болота поднимаемся мы к перевалу Хотын-Дабан. В высоте, почти над нашими головами, появляется конный монгол. Он круто осаживает коня и пытливо всматривается в наших всадников. Встречи в пустыне всегда значительны, а кроме того, за спиной у каждого из нас зловеще поблескивает карабин. Постояв в нерешительности, монгол спешно спускается, и по дороге лицо его расплывается в широкую улыбку. Происходит обмен приветствиями. Он сначала не разобрал, что это европейцы. Думал, может быть, злые люди... По тропе спускается еще несколько монголов и с ними женщина. Все их вооружение — дрянное ружье на сошках. Начинаются расспросы: «А вы с Цайдама?» — «Да, идем уже много дней» — «Как болота?» — «Сейчас сухо и мух нет. По солончакам пройдете». Н.К.Р. выясняет картину пути по Цайдаму. Сведения удовлетворительны. Сухо, не жарко и нет ядовитых мух, которые делают проход через Цайдам немыслимым в жаркое и сырое время. Дружелюбно прощаемся с монголами и поднимаемся на перевал.
С другой стороны под перевалом — глубокая котловина, которую обступили громадные скалистые горы. Котловина так глубока, что лучи солнца не доходят до низа. Картина Доре. Из котловины ведет скалистый коридор в долину с ложем пересохшего потока. С обеих сторон горы. Отвесы скал в сотни сажен высоты наклонились над самой дорогой. Монгол, ведущий в поводу лошадь с завтраком, хотя мы давно миновали перевал, — плотно завязал свой рот платком. Вокруг совсем пустынно. Даже нет зверей. Только сурки, особый вид бесхвостых крыс, точно серые шарики катятся со всех ног в норки при нашем приближении. Псы Амбал и Тумбал довольно успешно охотятся за ними. Солнце греет совсем основательно. Опять вокруг пути сдвигается тесный коридор. Скалы песчаника с пещерами и какими-то причудливыми барельефами почти образуют в своем наклоне туннель. Над нами чудное темно-синее небо. Доктор ловит какого-то особенного кузнечика, испуганный заяц выскакивает из-под ног лошадей и несется вверх по склону горы. Через полчаса хода открывается болотистая поляна. На ней разбивается лагерь. Здесь останавливался Далай-Лама в 1904 году, когда бежал от англичан, занявших Лхасу. Поляна покрыта солончаками и окаймлена с одной стороны грядой холмов наносного песка, за которыми поднимаются горы. С другой стороны речки останавливается группа всадников; монголы в полутибетских нарядах. Мы с Н.К.Р. подходим к ним. Старик с ясным, приятным лицом и его два, по всей вероятности, сына. Один взрослый, громадного роста, вооруженный хорошим ружьем и тибетским мечом, другой еще мальчик. С ними несколько вьючных лошадей.
Н.К.Р. говорит: «Если в Европе мирный расцвет ХХ века, то в Азии — средневековье с вооруженными путешественниками. Но следует оговориться, что если такой путешественник, не по европейскому обычаю, оставит летом свои вещи около дороги, то сможет найти их опять зимой, засыпанными снегом».
Через час сыновья старика приходят в лагерь. Старший приоделся. Красный халат с малиновым поясом, на голове малиновый же плоский тюрбан. С уха спускается громадная серьга-кулон. Бирюза с розовым кораллом, оправленные в зеленоватое тибетское золото. Обоим дают какие-то безделушки, поят чаем, и, очень довольные, они уходят за реку, где в наступающих сумерках загорается костер.
Вечером у меня делается сильная лихорадка. Доктор определяет, что это так называемая солнечная лихорадка от действия химических лучей солнца, особенно сильных на высотах.
25.VIII. Утром встаю бодрый после длительного сна, вызванного соответствующей дозой опиума. Ночью произошло малопонятное — сорвалась вся коновязь лошадей. Собаки, на которых во всяком случае можно положиться, — не лаяли. Монголы утверждают, что на этой поляне лошади всегда чего-то пугаются. Часть лошадей убежала. Наконец, они все пойманы, взнузданы и оседланы. Караван нагружен — все в порядке. Выходим по ложу реки к долине. Нагроможденные в диком беспорядке камни свидетельствуют о силе потока в разлив. Поднимается резкий холодный ветер. Горы становятся ниже и переходят в гряды холмов. Мы идем по тропе, по спускающемуся нагорью. Вдали желтеют пески; холмы с лилово-синими тенями раздаются в стороны. Слева монолитные горы-стены. Солнце начинает греть. Впереди поднимается на самой равнине скала — совершенно египетская пирамида.
То здесь, то там, среди песков — пожелтевшая трава. Нежными лиловыми цветами цветет дикий лук. На горе высятся развалины китайской сторожевой башни. Начинаются зелено-желтые луга, прихотливо вьется между кустами ручей. Ближе к горам на горизонте начинаются сплошные заросли степных кустарников. Дымятся юрты монголов. В лугах тысячные стада овец и табуны лошадей.
Около развилины ручья разбивается лагерь. Здесь мы простоим довольно долго. Необходимо дождаться далай-ламского каравана, который идет к нам на соединение. Н.К.Р. предложил его начальнику идти с нами, и тот охотно согласился. Это безопаснее, т.к. транспорт — оружие, а на границе Тибета разбойничьи племена, и конвоя у транспорта нет.
Н.К.Р. говорит: «Мысль не должна умаляться незначительными рассказами, анекдотами... Это указывает на непонимание, как надо относиться к каждой мысли и беречь ее. Мысль есть живая сила, и ею следует пользоваться мудро».
26.VIII. Сижу в своей американской палатке. У окна, затянутого кисеей от москитов, походный стол, за которым набрасываю эти строки. И когда поднимаю голову от дневника, то в окно вижу лесок туи, за которым поднимается массив мощного горного хребта Цайдамин-Ула. Под самой палаткой журчит ручей. Идем через самый Цайдам, а не обходим его с запада, как это намечалось раньше. Путь этот, хотя и труден, но интересен, потому что мы будем первыми европейцами, которые пройдут им. Еще так недавно, у себя в деревне, читал я на карте названия тех, тогда таких неизвестных и далеких мест, которые прохожу теперь на своем маленьком монгольском иноходце.
Сама реальность путешествия кажется моментами навеянным мечтами сном, от которого боишься проснуться. И вспоминаются слова Н.К.Р.: «Если бы люди захотели понять, насколько близка от их серой обыденности волшебная сказка жизни. Если бы они сумели одним усилием оторваться от старого мира предрассудков — какие возможности достижений и исполнения самых несбыточных желаний открылись бы перед ними. Неужели так приятно быть духовными мертвецами?»
С вечера пошел дождь. По натянутому брезенту палатки барабанят частые капли. За ужином говорим о странном всаднике, появившемся в лагере. Он необычен и крайне подозрителен. Подскакал к палаткам с аффектированно-радостным лицом. На светло-гнедой лошади, в голубой чалме и коричневом кафтане. Смуглое лицо, черноволосый, белки глаз и зубы сверкают белизной. Маленькая бородка. Кричит: «Аман, аман», здравствуйте, и исчезает. Н.К.Р. думает, что это политический агент, приезжавший убедиться, здесь ли мы, дабы проверить донесения своих соглядатаев. Для многих наш проход в Тибет не особенно приятен. О всаднике говорят, что это узбек из Урумчи, чем-то торгующий. Чем-то!.. Так или иначе, но он очень подозрителен.
27.VIII. Стоянка наша болотиста. Палатки окопаны. Ручей надулся и вот-вот выйдет из берегов. Сыро, идет дождь. Поздним утром зайчик солнечного света пробрался в палатку и возвестил хорошую погоду.
Прекрасна панорама гор. Она на фоне нежно-голубого неба с протянутыми по нему бело-серыми облаками. Над вершинами горных цепей, покрытых выпавшим за ночь снегом, клубятся свинцовые тучи. Передние горы четко вырезаны на небе, дальние гряды чуть видны в тумане. Откинулись темно-синие тени по склонам, блестят своими белыми шапками пики Цайдамин-Улы, поверх облаков освещенные солнцем. Прекрасный воздух, но не горный, редкий, а густой, влажный.
К лагерю с пастбища подходит табун. Перекликаются между собой табунщики-торгоуты на своем, чуждом уху, гортанном языке.
Из шатра выходит Н.К.Р. Вчера посланы гонцы навстречу тибетскому каравану. Со дня на день надо ждать его появления. Мы говорим о маршруте, о том, что первыми из европейцев пройдем по намеченному пути. Н.К.Р. делает распоряжения. Тут и продовольствие, и ковка, и болезнь верблюда. Потом, гуляя по берегу ручья, мы говорим об искусстве. Все связанное с искусством и красотой бесконечно близко Н.К.Р. Он не только художник. Им много написано прозы, есть и сюита стихотворений глубокого символизма. Н.К.Р. удивительно красиво читает стихи. Как-то просто и в то же время проникновенно... «Искусство во всех проявлениях одно неразрывное целое; а кисть, резец, перо, слово — одинаковы в руке великого художника», — говорит Н.К.Р.
Днем делаю проездку своему «монголу» по направлению к развалинам башни. После обеда — чистка оружия, которое сильно ржавеет от сырости.
В полсотни шагов от лагеря на луг спускается орел. Он гуляет вперевалку и при виде бросившихся на него собак не спеша поднимается на своих могучих крыльях в воздух.
Вечером приезжает монгол Кебен. Он ездил в Аньси отвезти на китайскую почту наши письма. Он соскакивает с коня, подходит к Н.К.Р. и с почтительным поклоном вручает расписки. И приятно их видеть — они свидетельствуют, что до близких дойдут наши вести, последние перед долгой, долгой разлукой. Кебен удивительное существо. В нем какая-то дикая красота. Гордый, породистый профиль, точно кошачья, мягкая походка. Простой монгол — с врожденным умением драпироваться, и притом красиво, в самые невозможные лохмотья. На таких типах, как он, любопытно было бы проследить теорию перевоплощений. Я знаю литовку-учительницу, которая живет исключительно грезами о древнем Египте; знаю американца англосаксонской крови, для которого нет ничего ближе и дороже России. Интересно, кем был Кебен с его недюжинным вкусом.
Вечером из-за полога палатки слежу за жизнью целой колонии сурков. Их подземный городок в пятнадцати шагах от меня. Они играют, гоняются друг за другом или, сев около норок на задние лапки, с любопытством следят за каждым движением в лагере.
На закате идем с Н.К.Р. на далекую прогулку. Мне редко приходилось видеть человека, который так любил бы и понимал природу, как он. Его интересует каждая скала, каждая травка, каждое облако. И сколько видит он, вероятно, того, что ускользает от взгляда другого. Н.К.Р. всегда делится впечатлениями с окружающими. Прямо удовольствие быть около него во время заката или восхода, когда особенно сильны эффекты освещения. Он так сильно чувствует каждый момент и так тонко его отмечает. Начинаешь около него постепенно учиться проникновению в красоты природы. Как-то я сказал, что в его присутствии, присутствии такого великого художника, мне не совсем ловко высказывать свои дилетантские взгляды. «Это ничего, научитесь, — улыбнулся Н.К.Р., — уже через месяц наблюдения будете прекрасно понимать все эффекты тонов, но главное — наблюдательность. В этом все». И действительно, через короткое время научился я улавливать в природе то, чего прежде никогда не замечал.
Н.К.Р. больше всего любит горы и меньше всего лес. «Лес закрывает от меня небо, — как-то сказал он. — И в моих картинах вы редко увидите лес».
28.VIII. Тихий, уже осенний, день. Через местных монголов доходит слух, что далай-ламский нерва, доверенный, уже двинулся на соединение с нами.
29.VIII. Старшина улуса является приветствовать Н.К.Р. От него узнаем, что недавно тибетское пограничное племя вторглось на монгольскую территорию и напало на монгольские юрты. Произошла стычка, в которой оказались раненые и убитые с обеих сторон.
Над лагерем парят, кружат молодые орлы, целый выводок.
Сегодня особенно большой съезд монголов к лагерю. Одни приезжают продать барана, масла или овечьего сыра, другие — просто посмотреть на иностранцев. И у всех разгораются глаза при виде оружия. И притом не охотничьего, а боевого... Азиаты любят и ценят его. Прибывает и самый богатый человек в Махае. Самодовольный, упитанный, с тяжелым властным взглядом. С ним дворянин в голубом кафтане с красными обшлагами времен XVIII столетия.
Сегодня мы внимательно рассматривали ларцы, в которых монголы носят священные изображения. Эти ларцы вешаются на гайтанах на шею. Квадратные, иногда круглые, они из массивного серебра, с удивительно красивыми орнаментами. Обычно они украшены бирюзой или кораллами. И никогда двух одинаковых, все ручная работа. К счастью, фабрика и штамп еще не проникли в пустыню. И подумать, что все, кроме оружия, — седла, утварь, одежда, юрты — осталось, как было во времена Чингиз-хана. Время здесь остановилось.
Прибыл гонец. Караван нервы подходит. Через час из горного прохода показывается всадник. За ним груженые верблюды. Караван останавливается, верблюды ложатся. Нерва совершенно болен. Красивое худое лицо с длинными опущенными усами, глухой слабый голос. С ним слуга. Огромного роста лама с белыми губами и веками. Вид разбойничий. Этот караван — остаток большого, ушедшего раньше. Один ящик с 29-ю американской работы пехотными ружьями и два с патронами, по тысяче на каждую винтовку. Так как верблюдов не было, Н.К.Р. распорядился послать пять из запасных нашего каравана. И мы опять говорим, как хорошо иметь такой груз в дополнение к своему вооружению. Завтра в поход.
Вечером Н.К.Р. высказывает взгляд, что суровость должна заменить безответственные эмоции и кисло-сладкую сентиментальность. Через незаменимость следует в неустанной работе стремиться к общему благу, и сама жизнь человека должна стать глубоко серьезной. Каждый, без указания, должен находить свой труд и свою максимальную полезность другим. Таких людей Н.К.Р. ценит больше всего, так же как и быстрый темп работы.
30.VIII. Раннее утро. На чуть светлеющем небе силуэты груженых верблюдов, точно вырезанные на предрассветной синеве. Особенно живописен верблюд, груженный оружием. Он отмечен флагом с надписью, что груз принадлежит «Непоколебимому держателю молний», то есть самому Далай-Ламе. Желтое поле и черная надпись. Ветра нет, и флаг неподвижно чернеет на длинном древке с навязанным под копьем хадаком, точно лентой на боевом знамени. Недвижен верблюд, а около него — застывший в утренней молитве лама. Силуэты Азии.
Светлеет с каждой секундой. Подъезжают на верблюдах монголы. На их животных выжженные на шее тавра — свастики, знаки огня; на наших, большею частью, круг — символ вечности.
Азия окутана чарами мистики, и много тайн скрыто в местах, в которые никогда не ступала и не ступит нога европейца. Тайны зашифрованы и в рукописях монастырей, и в таинственных знаках на камнях, и в старых легендах, в сокровенный смысл которых не может проникнуть непосвященный.
Над нами веют два флага. Караван Н.К.Р. идет также с впервые развернутым американским флажком-знаменем.
Ландшафт и горы в густом тумане. Переходим через быстрый, бегущий по камням Иче-Гол и входим в узкую горную долину. По левой руке, с востока, массивы гор, за которыми виднеются все новые пики других цепей. Около девяти часов утра справа от дороги появляется ряд озер. Сначала они производят впечатление миража. Спрашиваем проводника. «Ихе-Цайдам-Нор, господин», — лаконично говорит он Ю.Н. Карта подтверждает, что перед нами действительно система озер с наибольшим из них — Ихе-Цайдамом на горизонте. Часа через четыре подходим к нему и разбиваем лагерь. Озеро в азиатских масштабах. Миль десять в длину и около двух в ширину. Вода в нем совершенно соленая. Берега топкие, грязевые. Вокруг озера громадные пространства лугов, на которых пасутся верблюды, стада овец и табуны прекрасных лошадей. До горизонта разбросаны юрты кочевников.
Наш лагерь на самой большой дороге, то есть у края глубокой тропы, протоптанной караванами. Синеватая гладь озера с серебристой полосой у противоположного берега, с которого в спокойные воды, как в зеркало, смотрится горная цепь. На значительном расстоянии амфитеатр гор окружает озеро и прилегающие к нему луга. Жарко. Воздух знойный, и окрестности тонут в лиловатой дымке. Против моей палатки горный пик со сверкающим на солнце снегом — точно в бриллиантовой диадеме, переливающейся искрами своих граней.
Лагерная жизнь налажена. Дымятся костры с варевом, торгоуты, большие мастера конного дела, звонко куют лошадей. Члены экспедиции разошлись по палаткам. Кто отдыхает после перехода, кто пишет дневники, как я. Обед, как всегда: кусок сочной баранины с диким луком, чай и масляные лепешки. Надо сказать, что баранина мало надоедает. После обеда любуемся озером. Синий цвет воды, удаляясь, переходит постепенно в бледно-лазоревый, а последний — в серебристо-белый у противоположного берега. Отмели — богатые отложения соли. В десятке сажен от лагеря работают наши люди. Они прочищают ключ. Вода холодная, вкусная, но еще мутная.
Н.К.Р., доктор и я — идем к озеру. По дороге натыкаемся на залежи прекрасной голубой глины. Дойти до воды невозможно — грязь становится все более топкой. Доктор считает эту грязь целебной и говорит, что при культурности Монголии здесь могла бы быть большая грязелечебная станция.
Цайдам, в переводе с монгольского, означает — «соленая грязь». Эти болотистые равнины проходимы только зимой и при очень сухой погоде осенью. В период дождей солончаки Цайдама растворяются и страна становится непроходимой, особенно в своей центральной полосе, тянущейся от востока на запад. Там влажная жара, тучи комаров, оводов, шмелей и особых ядовитых мух наполняют воздух. На земле кишат тарантулы, скорпионы и змеи всех пород и сортов. Бывали случаи, что укусы насекомых доводили животных до бешенства. Только зимой или осенью, при исключительно удачных условиях, Цайдам проходим для караванов. При этих условиях мы и вступаем на территорию Цайдама. Как сказано выше, наш путь через нее особенно значителен тем, что мы первые европейцы, идущие этим направлением. Поэтому все наши записи и маршрутная съемка Ю.Н. имеют географическое значение как первые, на еще неисследованных местах. Обычно проводники указывали экспедициям другие пути и путешественники обходили Цайдам или с восточной его окраины, или с западной, через Таджинер.
Те места, по которым мы проходим Цайдам, сплошное болото, сейчас присохшее, но временами нога, проломив твердую корку солончака, погружается в мягкое месиво. Так или иначе, пробуем подойти к воде, к береговым лужам. Вода чисто-соленого вкуса. С кочки на кочку, проваливаясь в болото, возвращаемся назад и, наконец, выходим на твердую площадку перед лагерем.
Говорим о будущем. Н.К.Р. с большой надеждой относится к будущему сотрудничеству Америки и Азии, в частности Сибири. Он смотрит на сибирских крестьян как на большую силу, видит в них неиссякаемую энергию, природный практический ум и большую работоспособность. Американская техника как раз то, что нужно, говорит он, для поднятия Сибири на громадную производительно-культурную высоту и выявления всех ее природных богатств. Сибирские Вахрамеичи уже ждут американские тракторы и локомобили.
31.VIII. Вчера и сегодня присматривался я к цайдамским лошадям. Это не те крысообразные лошаденки, которые обычно доводится видеть в Монголии. Какое коневодство можно было бы создать, слив цайдамскую породу с другой — чистой крови. Высокие, с могучими формами и прекрасным костяком, здешние лошади напоминают собой европейских полутяжелого типа. Если к этому прибавить красивую шею, правильный постав головы и тонкий хвост с нормальным отделом, — то тип цайдамской лошади обрисован.
Сегодня выступили в 6 часов утра. Хороший день. Ярко-голубое небо, и только на юге прильнули к горам тучи мрачных жемчужно-серых оттенков. Они сливаются на горизонте с сизым утренним туманом, в который прячутся дальние горы. Там же, на юге, выше облачной завесы молочно-белого цвета — тучки, уже окрашенные зарей в нежно-розовые оттенки. И нижние тучи принимают цвет розового опала. Мы огибаем озеро, сверкающее, как полоса дамасского клинка. Из-за гор брызжут каульбаховские лучи, и вслед за ними поднимается солнце. И опять глядятся горы в посветлевшее, как зеркало, озеро. С лугов поднимается аромат трав, издали кричат дикие утки — турпаны. Мы идем один за другим по тропе среди высоких трав. По мягкости тонов нежной дымки, в которую уходят дали, пейзаж очень напоминает Шотландию. Навстречу скачет монгол на прекрасной рыжей лошади. На нем белая конусообразная шапка со спущенным на нее султаном из красных снурков, темно-синий кафтан, подпоясанный голубым кушаком, и желтые сапоги. Около юрт заливаются собаки. Наш путь пересекает другая тропа. По ней идет несколько груженых верблюдов со сложенной юртой и домашним скарбом перекочевывающих монголов. Впереди, верхом на вороном коне, еще молодая, довольно пригожая женщина с двумя детьми. Младший у нее на руках, а старший привязан на спине. Муж ведет верблюдов, а шествие замыкают два свирепого вида пса. Всадник за всадником идет наша конная партия. В ветерке тихо веет звездный флаг, привлекая внимание монголов. Его везет на длинном голубом древке бурят, оруженосец Ю.Н. Проходим стадо. Монгольский скот очень плох. Мелкий, выродившийся. Молока он дает очень мало. Впрочем, и условия его существования ужасны. В зимние холода хлевов нет, разве что у хорошего хозяина около юрты навалена земляная стенка с наветренной стороны. Запасов сена на зиму не делается, и бывают случаи, когда тысячные стада гибнут от бескормицы. Монголы не любят работать, а кроме того, придерживаются старины. Так было при деде, так было при отце, так должно остаться и при нем. Проходим стадо. Коровки, похожие на плохих телят, с любопытством смотрят на нас. Мчатся собаки. Одна с хриплым лаем хватает лошадь доктора за задние ноги. Обычно флегматичная и неповоротливая, лошадь неожиданно ловко бьет ногой двух собак по очереди, и псы с жалобным воем катятся в траву. Они больше не рискуют нападать после такого сурового урока.
Останавливаемся около гор, в виду маленького бедного монастыря. После обеда все идут его осматривать. Убогий запертый храм с синими бунчуками по сторонам ворот в глинобитной низкой стене. Десяток келий, тоже запертых. Сегодня особенно долго не видно верблюжьего транспорта. Делаются разные предположения и посылается верховой навстречу. Наконец, из складки местности показывается передовой верблюд. Транспорт идет в трех колоннах и представляет собой внушительное зрелище. Важно выступают корабли пустыни в своих кильватерных колоннах, изредка поворачивая по сторонам мохнатые головы. На переднем во второй колонне развевается желтый флаг Его Святейшества. Вокруг всадники конвоя.
К монастырю съезжаются конные монахи; из окрестностей скачут монголы посмотреть на дотоле здесь невиданных европейцев.
Высоко кружит над ожившей степью могучий орел. Лагерь вытянулся в линию. Наряженные дневальными люди отгоняют от палаток любопытствующих, стремящихся проникнуть в них. Вокруг кухни густая толпа. Появляются монахи с подарками, за которые кроме благодарности получают звонкие китайские доллары. Теперь здесь всюду расчеты на доллары. Еще несколько лет тому назад приходилось возить с собой серебряные болванки, которые разрезались и взвешивались на специальных весах. И обычно возникали недоразумения. У монголов и китайцев серебро было всегда полновесно, а у европейца «неправильные весы», — что, конечно, бывало наоборот. Среди посетителей четыре китайца. Хозяин и служащие. Внимание привлекает сам хозяин. Громадного роста атлет с бычачьей шеей и наглым лицом. И что особенно удивительно для Цайдама... в русских сапогах.
За чаем Н.К.Р. говорит о кооперации. Все держится ею, говорит он, и муравейник, и человеческое общество, и планетная система. Кладите всюду в основу общее благо — и прежде трудное станет легким. Приучаясь к вечному труду на благо человечеству, входишь в область космической жизни. Надо не только быть всегда готовым для работы, но трудясь, думать о следующем труде для общего блага. Надо почувствовать голод работы, ее непреоборимую потребность.
По словам монголов, место нашего лагеря изобилует змеями. Но в настоящее время видны только отверстия норок. Осень, и началась их спячка.
С трех часов ночи поднимается сильная песчаная буря.
1.IX. Холодно, чувствуется осень. Задолго до рассвета все готовы. Ведет караван местный проводник-монгол без дорог, по острым замерзшим буграм и кочкам. Кусты высоких трав по плечо всаднику. Переходим усохшие ложа потоков, стремящих воду во время таяния снегов к Цайдамским озерам. В сумерках утра вдали опять намечается водная поверхность. Болото кончается. Переходим на луг с высохшей травой. Наконец, легкие облачка на востоке начинают окрашиваться в бронзовый цвет. Запад неба розовеет в отсвете отраженной зари. Потом постепенно освещаются вершины гор. Огнем сверкнуло острие знаменной пики. Солнце поднялось над равниной. Растительность исчезает, и начинаются пески. Влажный полуболотистый грунт становится тверже. На юге невысокая горная цепь раздвигает проход, и в нем небо встречается с землей на линии горизонта. Но наш путь западнее, и мы входим в горы через ряды дюн, нанесенных господствующими песками. Собаки бросаются на стадо антилоп, но они не очень торопятся и, подпустив собак, легко уходят от них на простор пустыни. За песками, у гор, глаз ласкает изумрудная полоса травы, вероятно, около источника. Дорога с небольшим подъемом уводит нас в горы. Поворачиваю лошадь и смотрю на пройденный путь. Вдали полоса Ихе-Цайдама с сомкнувшимися вокруг него грядами гор. Всюду тишина, слышен лишь стук подков, да изредка брякнет стремя или приклад карабина.
В девять часов утра входим в узкий скалистый коридор. Скалы растут и быстро превращаются, выйдя из теснины, в отвесы, большие нежели небоскребы Нью-Йорка. Между ними уходит в неясные дали новая необъятная долина. На ней приветливо сверкает на солнце гладью своей поверхности озеро Бага-Цайдам-Нор. Здесь ниже, и долина покрыта густой сочной травой. Точно змея, извивается по ней речка. Подковообразно окружают долину горы. На востоке эта подкова размыкается, и простор становится безбрежным. С севера горы особенно круты и вздымаются вверх неприступными скалистыми отвесами. На западе гряда снижается и дает проход в другую долину, мимо которой мы завтра пройдем.
Расположились на берегу реки. Желтыми и зелеными полосами трав расцвечена долина; вдали едва заметными точками пасутся животные каравана под надзором верховых пастухов. В одной из палаток найден только что тарантул, и я раскладываю у входа к себе свежую баранью шкуру, шерстью вверх, — это вернейшее средство от заползания тарантулов и скорпионов. Хороши также веревки из верблюжьего волоса; в Персии ни один караван не останавливается в поле без этой предосторожности.
Красива воздушность пейзажа. Простор необъятный, и удивительная тишина, обычная в пустынях. Вдали поднимается пыль. Берем бинокли. Это стадо куланов с забавными большеголовыми жеребятами. Время идет быстро. Записал впечатления дня, почистил свое оружие; карабин даже не действует затвором от забившегося в него песка...
Вечером иду по реке вниз. Хорошо пахнет трава. Вечернее спокойствие разлито в природе. Возвращаюсь, и мы с Н.К.Р. смотрим, как лама Ламаджан с кремневым аркебузом, снабженным сошками, подкрадывается к диким козам. Лама! Где же заветы Будды? Долго видим голову охотника в траве. Козы настораживаются и... исчезают с быстротой ветра. Охота будущего гегена неудачна. И как-то невольно спрашиваю я Н.К.Р., любит ли он животных. Кошачьей породы — определенно нет. А остальных? Остальных! Пусть все живущее живет — это ответ на мой вопрос. Но я думаю, что Н.К.Р. любит животных, интересуется всеми их проявлениями и жизнью, что я замечал много раз на примере, больше, нежели об этом говорят.
Всюду в степи и у реки маленькие аккуратно-круглые норки. Это — змеиные. Противное и неприятное соседство.
2.IX. Монголы сообщают сведение, что недавно, направляясь в Тибет, прошли через Таджинер европейцы и по дороге снимали карты. Н.К.Р. предполагает, что это не кто иной, как бывший германский офицер Фильхнер, путешествующий в настоящее время по Азии.
Ночью с коновязи опять сорвалась часть лошадей и мулов и исчезла в горах. Обрывки поводьев указывают, что животные чего-то испугались. Мы относим этот испуг к подошедшим куланам или волкам. Монголы — всецело к проделкам тог-да, проказливых духов гор.
В жемчужных облаках разливается цвет «сомон», переходящий в опалово-розовое освещение, эффектное на туманно-синем фоне неба.
Н.К.Р. распоряжается назначить людей на поиски сорвавшихся лошадей. Едут — тибетец Кончок и торгоуты. Они превращаются в чуть видные точки и исчезают в степи. Караван уходит, а мы с Ю.Н. остаемся с парой монголов ждать результата поисков как промежуточный пост. Мучает голод, и монголы предлагают цзампу. И надо сказать, что по сытности нет ничего лучшего. Маленькая чашечка месива, похожего по виду и даже отчасти по вкусу на тертые каштаны, — и сытость обеспечена надолго. Маленький мешок цзампы, кусок кирпичного чая и горсть соли — месячное продовольствие туземца в пути. Можно себе представить подвижность конных армий былых монгольских завоевателей, с лошадьми на подножном корму степей и продовольствием воинов, не зависящим от провиантских магазинов. Но все же к цзампе необходимо привыкнуть, и привыкнуть с детства. В ней для непривычного европейца есть какая-то противная приторность. Изредка смотрим в бинокли. В степи нет движения, не видно ни наших беглецов, ни посланных за ними людей. Время идет. Ю.Н. посылает вторую партию на поиски. Едут монголы, и им дается новое направление — на вчерашний лагерь, так как животные часто возвращаются на прежнюю стоянку. Потом садимся и идем догонять караван. Рысью и галопом по густотравной равнине. Ветер свистит в ушах на скаку, ароматный и теплый. Так как моя лошадь также угнана духами гор, то я еду на муле. Он очень приятен под верхом, только немного нелепа комбинация казачьего седла и лопоухого полуосла. Впрочем, мулы очень милые животные, умнее лошади, изящные и тонкие. Только тугоузды и упрямы. Сильны они поразительно. На солончаке переходим в шаг. Едем точно по только что выпавшему снегу, даже хрустит, как в мороз. А в небе пылающее жгучее солнце и в воздухе разлито тепло. Дорога становится хуже. Под тонким настом притаилось мокрое болото. Всюду топко, и копыто легко пробивает соляную кору. Потом начинается открытое болото. Почва похожа на торф. То здесь, то там открытые «окна» с черной стоячей водой. Провалиться в такое «окно»... страшно подумать. И еще раз убеждаешься, какое предательское место Цайдам. И сразу поднимается в двух шагах дюна сухого, крепкого золотистого песка. Отвес, сажени в две высоты, обрывающийся прямо в болото. Птицы и насекомые отсутствуют. Только в воде кишит какая-то мелочь. Издали за холмом стучат молотки разбиваемого лагеря.
Хорошего источника, несмотря на утверждения проводника, не оказалось, и мы довольствуемся болотной водой. Доктор находит ядовитых пауков. На подушке моей постели сидит скорпион значительного вида и величины. Часа через три возвращаются лошади. Они в ужасном виде и несомненно неслись с какой-то погоней за собой. Их поймали у старого лагеря. После обеда начинается песчаный буран и загоняет всех по палаткам. Верблюды лежат с вытянутыми по земле шеями, лошади повернулись по ветру и стоят понурясь, с развевающимися гривами.
Вечером сидим все вместе, и течет круговая беседа. Н.К.Р. замечает, что обычно невежество складывает у человека фальшивое представление, будто бы он очень образован. И дальше высказывает мнение, что понятие о Боге или отсутствует у большинства людей, или заменено понятиями, не превосходящими фетишизма. Редко становятся они на правильный путь сознания, что постижение Силы, создавшей из непроявленного жизнь во всех ее бесконечных формах, — есть нечто совершенно невозможное. Могут быть лишь пути к пониманию, но не конечное знание. И подумать, какой ожесточенный многовековой спор ведется теологами о происхождении Духа Святого от Отца или от Отца и Сына.
3.IX. Сегодня стоим на месте. Перед нами трехдневный безводный переход по пескам и солончакам. Н.К.Р. распоряжается отправить верблюжий транспорт вперед на один переход, под начальством Голубина. В нем идет весь тяжелый груз. Мы остаемся, так как пройдем в два дня то расстояние, которое проходится верблюдами в три. С нами пойдут мулы, имея на себе палатки, постели и кухню. Все запасы воды усиленно пополнены.
День холодный. Выхожу на холм. Порывы ветра крутят и несут тучи песка. Ни один режиссер не смог бы создать такого неестественно-театрального свиста и воя, как сам ветер. Точно на Ваграмском поле в «Орленке» Ростана... А под холмом следы разыгравшейся здесь драмы пустыни. Рожки, ножки и клочки окровавленной шкурки дикой козы, а вокруг отпечатки волчьих следов.
В ночь уходят верблюды. Лагерь опустел и необычно тих. Пес Амбал скулит на веревке — его сотоварищ Тумбал ушел с транспортом. Днем является лама, весь в желтом. Он приносит неизбежный шелковый платок — хадак и мешочек изюма в подарок. Просит разрешения идти с нами в Тибет. Разрешение получено, и к нашему лагерю пристраивается еще палатка. Два ружья, два человека и пять лошадей. Чем больше караваны в таких путешествиях, тем лучше. Счет людей идет количеством ружей.
Н.К.Р. говорит: «Если бы люди поняли душой, что за пределами их сознания развертываются все новые и новые высшие жизни. Жизнь никогда не прекращается, не имеет предела и "дышит&#quot; везде. На дальних и ближних мирах — всюду жизнь. И как прозрачно намекает об этом Евангелие. Как ясно указывает на это Учение Благословенного Будды».
4.IX. В три часа ночи поднимаемся, по обыкновению. Опять в одной из палаток находят необычайной величины тарантула. Но есть и милые зверьки. Сурки здесь так небоязливы, что играют под ногами и в пылу игры вскакивают на сапог. Еще темно, когда мы двигаемся в путь. Начинается рассвет. Болото, по которому с трудом проходят лошади, потом галька. Впереди горы. В первых лучах восходящего солнца сверкает большое озеро на равнине. На фоне посветлевшего на западе неба видны только силуэты гор. Их скаты затянуты завесой утренних туманов.
По обычаю, на первом километре пути слезаю подтянуть подпругу. Какая картина за нами. Ясное зеркальное озеро. На противоположном берегу полоса луга, а за ней розовеют, переходя в темно-красные тона, горы песчаника. Точно, отступив, любуются они собой, отражаясь в водных глубинах. А у самого берега поднялся из воды отдельный утес. Одной вершиной уходит он в небо, а другой, отраженной, — в зеркало голубых вод. Из далей, точно купаясь в туманах, поднимается хребет Бага-Цайдамин-Ула со своими снеговыми вершинами. Все пронизано, залито солнцем. И ярки и нежны одновременно краски природы. Последний взгляд на озеро, местами тронутое белым блеском соляных отложений, и дальше... догонять спутников.
В восемь часов вступаем в горы, высокие, утесистые. Поворачиваем через узкую долину на северо-запад. Перед нами угрюмый дикий пейзаж. В глубине долины точно гигантская сцена с подымающимися в небо отвесами каменных кулис. Никакая фантазия не могла бы создать лучшей картины дантова ада. Проносится ветер. Воет. Шелестит сухой осенней травой, пригибает к земле чахлые кустарники. И в этих порывах ветра точно жалобное пиччикато скрипок «Франчески да Римини» Чайковского. Стонет мелодия, и в ней вой ветра в каменных коридорах адского круга. Точно стоны, точно крики отчаяния... так похожа песнь ветра на оркестр... и кажется, вот-вот появятся в воздухе бледные тени Лионеля и Франчески и расскажут свою печальную повесть... Уходим за правую каменную кулису в много миллионов пудов весом и из природного театра спускаемся перевалом через узкий коридор в равнину. Стремя чиркает о выступы скал. По бокам раздвигаются скалы то с малиновым, то с бронзовым отсветом и зеленоватыми жилками. Над тропой последняя скала. Черная, с ажурными контурами, точно с наброшенным на нее платком дорогого испанского кружева. За коридором разостлалась долина с мягкими перекатами небольших длинных холмов, протянувших свои гряды с востока на запад. По земле от высоко плывущих в небе облаков скользят лиловатые тени.
Проводник поворачивает на восток. В темном халате и ярком платке-тюрбане сидит он на соловой лошади с высоко подтянутыми стременами седла. Опытный, старый, зорко всматривается он своими острыми глазами вдаль. Несколько часов идем на восток. И к общему удивлению и большому смущению проводника наш путь пересекает прозрачный горный поток. Широкий и довольно глубокий. Что же он врал, что нет. Но монгол умеет выйти из положения: «Не пейте — эта вода ядовита». Мы останавливаемся на несколько часов. Все проголодались. Через четверть часа завтрак. Поджаренная на саксауле баранина, приправленная ароматными травами, и последний цейлонский чай на... ядовитой воде. Уже много раз приходилось отмечать весьма малую осведомленность проводников и их ложь. Сколько лишнего груза — воды, и совершенно ненужное разделение каравана.
Отдохнув, двигаемся дальше. Погода сухая, ветреная. Подъезжаю к Н.К.Р. Мы говорим об искусстве, старых мастерах и школах живописи. Характерно, как личность Н.К.Р. поднялась над всем пошлым. Я не мог бы себе представить того, кто бы в его присутствии позволил бы себе рассказать грязный анекдот. Во всяком случае, я не хотел бы быть на месте рассказчика, хотя уверен, что ответом на такой анекдот было бы со стороны Н.К.Р. только одно молчание.
Темнеет. В чистом небе заходит солнце, и на смену ему поднимается луна. Издали в ее неверном освещении поблескивает озеро Дабасун-Нор. Мы вступаем в самую опасную часть Цайдама, именуемую монголами «Шале». Пейзаж упрощен. Ровная, как скатерть, пустыня, чистое небо с луной в неизмеримой высоте и мерцающими звездами. Точно призраки, скользят один за другим всадники в надвинувшейся темноте. Вступаем в недвижные волны холмов-барханов, переходим на кочковатые болота. Дальше — точно река, запруженная ледоходом с нагроможденными друг на друга льдинами, — это громадные плиты соляных отложений. Нам сопутствует удача. Несколько дней дождя... и, потопив караван, потеряв, быть может, несколько человеческих жизней, — мы должны были бы повернуть обратно. Проводник, видимо, очень обеспокоен. Иногда останавливается и, точно собака, принюхивается к воздуху. Съехавший с тропы бурят Бухаев получает резкий окрик. «Идите только за мной и не съезжайте с тропы, — говорит проводник, — тогда мы отсюда все выйдем благополучно». Идем, собственно говоря, над жидким болотом, покрытым соляным настом от 4-х до 10-ти вершков толщины. Лошади ступают с гулким стуком копыт, точно по настилке деревянного моста. В тропинке дыры, по сторонам при тусклом освещении молодого месяца видны черные «окна», вероятно, бездонные. Несколько шагов от тропинки... треск, провал и неминуемая гибель.
В два часа ночи привал. Лошадей привязывают на канат-коновязь и навешивают торбы с ячменем. Ложимся прямо на болоте, на соляных глыбах. Будит нас восходящее солнце. По краскам восход напоминает солнечные восходы в Месопотамии. Перед нами опять пустыня. Ночью пройдено гиблое место Шале.
На горизонте холмы. Часа через два пути опять входим в солончаки. Вдоль далеких холмов заросли кустов, около которых образуется мираж многоводной реки. Кусты тянутся по всей дуге горизонта, а из туманов, лиловея вершинами, выступает новая горная система. Это уже тибетская гряда Талай-Нара, переходящая в хребет Го-Шили. По мере движения солончаки сменяются степью с зарослями молодого тростника и лугами высокой травы. Через тропу перекинулись сотни звериных следов. Становится жарко. Мулы сильно устали и идут в нескольких километрах сзади. Всадники, утомленные бессонной ночью, дремлют, качаясь в седлах. Даже проводник держится сегодня сзади. Он не нужен на прекрасной дороге, ведущей на Хуху-Арал и, видимо, отдыхает от ночного нервного напряжения. Переход был опасен, и это оцениваешь только потом.
Около 12-ти часов дня караван разделяется. Н.К.Р. остается с Е.И. и частью прислуги, чтобы переждать палящую жару в наскоро разбитой палатке. Я веду транспорт палаточных вьюков дальше. Усталые мулы или ложатся, или сбивают вьюки, и тогда их очень трудно поймать. Путешествия по Персии, Индии и Месопотамский поход, очевидно, сделали меня малочувствительным к жаре. Мы идем по изумрудно-зеленым зарослям. Среди колышущегося в ветерке камыша струится извилистая река. Луга сменили болота и белые солончаки. По пути много дичи. Пасется стайка грациозных газелей, из-под копыт выскакивают зайцы. Между густой осокой мелькнула спина серо-серебристого волка. Хуху-Арал кипит оживлением. Верблюжий транспорт уже пришел. Палатки разбиты, дымят костры, и Голубин встречает меня с большой кружкой чая. Переход сделан благополучно. Голубин шел по берегу Дабасун-Нора и днем через полосу болот. Провалился один верблюд, которого с трудом вытащили. Вечером выставляем на пригорке электрические фонари, из которых образуем равнобедренный треугольник, далеко виден он в темноте. Кроме того, навстречу Н.К.Р. отправляется монгол, чтобы провести отставшую партию по самой короткой дороге. Поздно вечером в темноте выходит на наш сигнал Н.К.Р. с остальными спутниками.
6.IX. Рассвет. Точно действительно из голубых сумерек поднимается розовоперстая Эос. Перед лагерем пасутся наши верблюды вперемежку с дикими козами. Над рекой пролетает треугольник диких гусей, точно розовых под лучами поднимающегося над землей солнца. Из тростников взмывают с криками утки, вспугнутые водопоем. В тростниках люди только что видели медведя и бегут за ружьями. Жаркое тихое утро. Поражает необыкновенное количество куликов, синиц и чаек. В высоте звенят невидимые жаворонки и парит большой ястреб.
В лагерь приходят монголы и сообщают интересное сведение — монгольское посольство из Урги прошло в Нагчу и дальше в Лхасу для переговоров о назначении особого Богдо-Гегена для Монголии. Другое сведение — подтверждение сражения монголов с тибетцами недалеко отсюда, в предгорьях. Теперь будто бы тибетцы ведут разведку на пути, по которому пойдет наша экспедиция. Из расспросов у меня создается впечатление, что это уже вторая стычка, о которой мы слышим. Н.К.Р. обсуждает со мной положение, докладываю ему о выработанных мерах бдительности и тактике в случае столкновения с тибетцами. И Н.К.Р. соглашается со мной, сделав несколько дополнений. Одним из них является пробная стрельба, чтобы видеть, насколько лошади будут спокойно относиться к выстрелам. Вечером у коновязей выпускается несколько пачек патронов. Результат получается вполне удовлетворительный. А в общем, мы представляем из себя совершенно достаточную силу, чтобы отразить в открытом бою шайку разбойников.
Урочище Хуху-Арал — последняя наша стоянка на территории монгольского Цайдама. С севера виднеется последняя горная гряда пройденной нами Монголии. На юге и юго-востоке поднимаются снеговые горы. Это уже горы Тибета. Завтра переходим к новой фазе пути, в которой надо быть особо бдительными. Мы вступаем в области, населенные разбойничьими племенами.
Вечером по поручению Н.К.Р. мы еще раз обсуждаем с Ю.Н. вопрос возможности боевых действий, результатом чего появляется маленькая инструкция: «На походе вперед выделяется дозор, идущий на расстоянии 250 шагов от ядра нашей конной партии. За ним следует боевая группа, имея при себе вьюки с боевыми припасами. Сзади на 3/4 километра верблюжий транспорт с конвоем, потом мулиный транспорт и тыловой дозор. В случае тревоги боевая группа спешивается и занимает позицию, обеспечивая собственные фланги. Лошади отводятся к верблюдам. Верблюды укладываются за подходящим закрытием, а люди конвоя образуют вторую линию, на которую в случае надобности отходит первая, или резерв для маневрирования. Люди мулиного транспорта берут на себя охрану тыла и флангов верблюжьего &#quot;вагенбурга&#quot;». Эта инструкция имеет в виду предотвратить суматоху и беспорядок, могущий в неорганизованном караване создать панику при первых выстрелах противника. Дальше решено сделать репетицию перехода из походного порядка в боевой, с тщательным распределением людей, особенно на флангах, как наиболее чувствительных местах. Н.К.Р. одобрил и это, причем руководство боем предложил мне. Из полевого устава взяты знаки-сигналы и сообщены людям.
7.IX. Встаем, по обыкновению, до восхода и свертываем лагерь. Опять с верблюдами что-то не спорится, и среди поводырей чувствуется какая-то вялость. Наконец — все готово. Выступаем в 6.30 утра. Низко, не выше пары футов, пролетают над нами дикие гуси. Солнце поверх туч освещает вершины гор ярким светом. Идем по травянистому лугу с глубокой быстрой речкой. Она то течет посередине, то прижимается к обрывистым краям своей долины. Много болотных птиц. Под самым солнцем ровная облачная завеса опалового цвета — остальное небо нежно-лазоревое. Впереди далекие силуэты тибетских гор. Из розово-жемчужных облаков и тумана сверкают их снежные вершины. В лугах табуны лошадей, стада мелких коров, тысячи овец и коз; последние уже тибетского типа. К нам подходит прекрасная лошадь и смотрит на проходящий караван. По дороге, которая переходит из долины реки на пустынное плоскогорье, тянутся заросли кустов с солеными красными ягодами, из которых монголы приготовляют довольно крепкий напиток приятного вкуса. Свежие ягоды отчасти напоминают вкус арбуза и очень сочны.
Около 8-ми часов утра вся местность поднимается, точно брустверами укреплений изрезанная глубокими каньонами. Речка здесь быстрее, и ил дна заменяется крепким гравием.
Изредка чахлые деревья, но трава по реке становится все гуще и изумруднее. Идем по верху, который за несколько часов пути стал совершенно безжизненным. Песчаная пустыня. Жара. Весь караван закутан густым облаком пыли. К полудню спускаемся к реке, где и располагаемся лагерем. Это урочище Бура, на реке Буран-Гол. Верблюды сильно отстали. По прибытии начальник транспорта Голубин докладывает, что все время сваливались плохо притороченные вьюки. Пригонка была плоха. И невольно приходит мысль, что в поведении поводырей есть какой-то фокус.
В ожидании обеда расходимся по палаткам, а Голубин с самодельной удочкой отправляется на ловлю форелей, которых довольно много в быстринах реки.
За обедом Н.К.Р. говорит, что перед человечеством предстали события космического величия. Приблизилось создание новой культуры, и происходит перед нашими глазами переоценка прежних ценностей. Деньги обесценены, земельные акции стали шаткими, и человечество подходит к новым ценностям, ценностям искусства и знания. Переходя к вопросу общего блага, Н.К.Р. сказал: «Величайшая и благороднейшая задача человека направить страдающих от эгоизма и себялюбия — к работе на общее благо».
Вокруг нас юрты монголов, бежавших из предгорий. Дальше они направляются под защиту цайдамского бейсе — князя, неограниченного феодала. Очевидно, не сегодня завтра между монголами и тибетцами приграничных племен начнется война.
Подымаюсь вечером на обрыв. Внизу лагерь. И расположен он очень уютно. Палатки разбиты на узком лугу, с крутыми подъемами с обеих сторон. Река цвета вороненой стали течет среди луга. За полосой кустов горные цепи с лиловыми тенями, а надо всем — глубокое, темно-синее небо. Красиво выделяется желтый далай-ламский флаг над палаткой со сложенным в ней оружием. Между палатками снуют люди и кудахчут петух и две курицы, едущие с нами из Шарагольчжи. Они совершенно освоились с жизнью в деревянном домике, который в пути возится на верблюде, и теперь хлопотливо роются в жирной земле. В тени наметов лежат собаки, а вокруг на даровом корму, так как здесь ни луга, ни земля не принадлежат никому, пасутся наши многочисленные животные.
Завтра большое событие — мы вступаем в Тибет, оставляя за собой пройденный Цайдам. Кстати сказать, карты Цайдама совершенно неверны. Они изображаются сплошными болотами, тогда как на самом деле на нем есть и пустыни, и горы, и местности, пригодные для скотоводства.
8.IX. Уходим с места стоянки вечером. Верблюды и мулы уже ушли днем, по жаре. С утра накрапывавший дождик перестал. Жарко. На небе ни облачка. Над местом убранного лагеря парит ястреб и вдруг бросается с высоты вниз, как стрела. Впрочем, это совершенно не производит впечатления на бегающих по земле трясогузок. Цель ястреба — остатки барана у кухонного костра. Выступаем в шесть часов вечера. Идем по долине реки. На обрыве сидят три удода. Монголы находят, что это прекрасный знак. Удоды, и кроме того — три. Особенное счастье ожидает нас. В Европе в средние века удод считался магической птицей. Здесь как монголы, так и тибетцы относятся к нему почтительно; последние, говоря об удоде, всегда прибавляют к названию птицы кушо — господин. Мы проходим, и удоды продолжают сидеть, посматривая друг на друга, точно действительно что-то знают о нас. Долина реки беднеет травой, кустарники постепенно исчезают.
Опять поднимаемся из долины на плоскогорье. Держась за гриву, наклонившись вперед, выскакивают наши всадники по крутой тропинке наверх. Начинает попадаться новая разновидность кустов с черными ягодами, вроде бузины. Ягоды густо, без промежутков, наросли гроздьями на стебли. Они тоже съедобны, несколько вяжущие, вкуса вишни и сильно красящие, как черника.
К восьми часам вечера сгущается туман и окутывает очертания ближних холмов. В туманах и горы второго плана. Дальние гряды едва намечены. Долина реки сжата стенами из песчаника, с глубокими промоинами весеннего полноводья. Обгоняем верблюдов. Их караван красиво вьется по долине, всползает змеей на кручу на точно размеренных дистанциях, в обычных трех колоннах. Впереди бегут собаки, а в промежутках — поводыри и конвойные. Живописны их азиатские фигуры в красочных свободных нарядах; и таким неуместным кажется Голубин среди них, в мятой фетровой шляпе и пиджаке, подпоясанном патронными сумами.
В долине становимся лагерем. Мы с Ю.Н. тщательно осматриваем и оцениваем местность с военной точки зрения. Палатки ставятся в «мертвом пространстве», а карниз над ними дает прекрасный второй ярус обороны. Впереди брустверами укладываются группами тюки, могущие служить совершенно достаточными закрытиями от пуль кремневых и однозарядных ружей, имеющихся, как мы выяснили, на вооружении у голоков и панагов.
Сегодня ложимся спать не раздеваясь. Слух о последнем бое монголов с голоками совершенно подтвердился. Убитые еще не убраны и лежат недалеко отсюда при дороге на боковое ущелье. Делаю распоряжения, распределяю караулы и иду с вечерним докладом к Н.К.Р.
Одна из особенностей Н.К.Р. — это его удивительное умение создать приятную атмосферу совместной работы. В случае проявленной инициативы и самостоятельного творчества — его сотрудники всегда получают полное поощрение. Никогда ни нервного окрика, ни резкого слова.
В лагерь приходят монголы и дают новые данные. Оказывается, монголы устроили голокам засаду и в упор открыли по ним огонь с сошек. Несколько человек были убиты, а остальные поскакали в горы собирать сородичей для мести монголам. Ближние монгольские улусы спешно откочевали в глубь Цайдама. Князь имеет кое-какую вооруженную силу. Ю.Н. полагает, что тибетское племя были не голоки, а панаги, особенность которых — атаковать в конном строю с диким криком «ко-хи-ху».
К 10 часам лагерь спит. Не спят только часовые и вполголоса бормочут молитвы. В карауле обычно один европеец, следящий за правильным исполнением караульной службы. Сегодня караул из лучших людей, бдительных и надежных, насколько может быть надежен бурят или монгол.
Ночью, проснувшись, я выглянул из палатки. Слева силуэт обрыва; дальше вправо тонущая в темноте равнина, а впереди, в бледном свете луны, точно призраки, стоят горы Тибета. Из мрака появляется фигура Портнягина с карабином за плечом. «Все благополучно?» — «Да, уже скоро рассвет». Опять ложусь. И как только голова коснулась подушки, действительность уходит из сознания. Крепко и быстро засыпаешь в пути.
9.IX. Притаясь за скалой с биноклем, я наблюдаю. На утесе невдалеке два орла. Нельзя наглядеться на их медлительные царственные движения. Они охорашиваются, чистят перья и равнодушно посматривают на меня. И в этом равнодушии сквозит какое-то презрение. Как мало похожи эти птицы на своих родичей за проволокой, в зверинцах: грустных, нахохленных, с растрепанными перьями. Нет, диких животных надо смотреть на свободе.
Н.К.Р. говорит о музее своих картин в Нью-Йорке. «Я забочусь о нем так же, но не больше, чем о других учреждениях под моим руководством, в которых нет ничего моего. Я истребил личное отношение к своим картинам и совсем оторвался от них». Дальше Н.К.Р. говорит о собственности вообще: «Мое — надо заменить понятием временно находящееся в моем распоряжении. Собственность в обычном понятии вредна тем, что привязывает к земле». Становится понятным, почему великие Учителя человечества так подчеркивали освобождение от «имения» и звали заменить ценности «мира сего» ценностями духа.
Один за другим поднимаются на ноги верблюды, и поводыри привязывают их друг за другом; седло переднего и носовое кольцо заднего. Скоро транспорт исчезает в облаке пыли. Мы остаемся и пьем чай под красивой черной скалой с цветными жилками. К шести часам жара уменьшается, и мы садимся на лошадей. Путь вьется равниной между кустами. Солнце садится в густую мглу облаков, протянувшихся на западе. Остальное небо чисто и в нем еле намеченная луна. Что-то маленькое и верткое мечется под ногами лошадей — это тушканчик. Он уморительно прыгает на своих длинных ножках, видимо, очень напуган, и быстро скрывается в куче камней. Вокруг песчаные барханы, потом саженный подъем, и мы выезжаем на ровную площадку, усыпанную песком, точно нарочно приготовленную для военных парадов. Генералы Фридриха Великого были бы от нее в восторге. Сумерки, туман и пыль. Песок становится крупнее, и галька скрежещет под копытами. В темноте под обрывом шумит и бьется о скалы быстрый Неджи-Гол. Далеко впереди при лунном свете виден между горами широкий проход. Это созданные природой ворота — ворота в Тибет.
Невдалеке весело краснеют костры. Чьи? И к нашему удивлению узнаем, что это наши верблюды, которые должны были бы быть в движении и далеко впереди. Голубин докладывает, что люди развьючили верблюдов, пьют чай и дальше идти не хотят. Н.К.Р. приказывает вызвать нерву каравана, то есть старшину — тибетца Кончока. Через переводчика следует горячий разговор. И тогда выясняется поведение монголов, которое мы уже несколько дней не могли понять. Трупы убитых невдалеке. Здесь еще, так сказать, пахнет порохом — и трусливые монголы попросту боятся идти вперед. А вдруг засада. Проводник-лама, видно, тоже боится. И тогда вмешивается в разговор Н.К.Р., подъехавший к кучке спорящих, окруженных толпой наших бунтарей. «Они не хотят идти вперед!» Н.К.Р. говорит: «Они должны идти». Хотя монголы не понимают языка, но сама интонация действует на них, и люди расходятся, спешно грузят верблюдов. За все время похода я никогда не видел, чтобы кто-либо не послушался спокойного и властного слова нашего вождя.
Один за другим гаснут быстро разгорающиеся и так же быстро затухающие костры из аргала. Теперь новая заминка. Проводник отказывается идти вперед, ссылаясь на то, что темно и ничего не видно. А луна озаряет местность полным светом. Но с проводником разговор короток. Ю.Н. переводит ламе несколько моих крепких, подобающих случаю выражений. Потом мы становимся впереди, и конная партия приходит в движение. Невдалеке бесшумно скользят громадные со своими вьюками силуэты верблюдов. Проводник едет за Ю.Н. и выразительно читает вслух молитвы. Идем быстро, но горы точно уходят от нас, и только часа через три подходим к проходу в скалах. Пришпорив лошадь, отделяюсь от других на сотню шагов и первым вхожу на землю Тибета. Смотрю на часы — ровно двенадцать.
Невдалеке от тропы, неестественно вытянувшиеся, длинные, лежат трупы убитых.
Горы сразу меняют свой вид. Их громады величественнее и диче сравнительно с горами Цайдама; при луне — вид у них сказочный. Через два часа останавливаемся на ночлег, который устраивается под прикрытием наклоненной над песчаной площадкой скалы. Впереди, за увалами, надежная стрелковая позиция.
Сегодня моя очередь дежурить. На походе европеец входит в число туземных часовых. Но так хочется спать. Глаза слипаются, мысли путаются... Единственное средство быть бдительным и не заснуть — оставаться на ногах.
Собаки ложатся поодаль. С ними легче. Но вот они, точно сговорившись, встают и ленивой побежкой исчезают в темноте... это очень скверно. Монгольские собаки мало привязаны к человеку, плохие сторожа и глупы. Мелькнула тень. Точно кто-то перебежал от того острого камня... Машинально щелкает затвор карабина. Нет, ничего, так показалось. А вот опять какое-то движение у коновязи... И всматриваешься напряженными, усталыми глазами в темноту... Отстояв свою очередь, бужу бурята и, завернувшись в шубу, ложусь с карабином у изголовья. И моментально засыпаю.
Под утро подходят мулы и верблюды.
10.IX. По утреннему холодку, выпив по кружке горячего крепкого чая — двигаемся дальше. Идем долиной, в которой река Шагин-Гол вырыла себе глубокое ложе с многосаженными стенами. Внизу бьется о камни вся запененная зеленая вода; глухо шумит, то образуя пороги, то сбрасываясь в каскаде вниз. Караван поднимается и опять опускается в глубину, к реке. Идем опасными узкими тропами, часто с уклоном, на котором лошади съезжают, садясь на круп и упираясь в землю передними ногами. Как лошади, а особенно неуклюжие верблюды эквилибрируют по карнизам и поднимаются на кручи — нечто непостижимое. Мулы же чувствуют себя совершенно в своей сфере. Они родом из гор Наньшаня. По сторонам — высокие снежные горы. У одной, недвижной полосой, точно лентой обвивая ее вершину, залегло облако. Оно царственно-пурпурное в лучах солнца.
Мы идем поверху. Там, где в глубинах своего ложа река поворачивает, из обрыва по отвесу поднимается стадо серых диких коз. Они прыгают по чуть заметным выступам и почти уже наверху. Передовая коза выскакивает на площадку и неожиданно натыкается на бросающихся на нее собак. Момент, и козы скачут вниз, в пропасть, по обрыву, по крайней мере, высотой с шестиэтажный дом. Надо видеть самому, чтобы поверить, как они бросаются на всем скаку в глубину, изредка задерживаясь на выдавшемся камне или выступе в ладонь шириной. Какой расчет, какая ловкость. Миг — и козы внизу у реки, пощипывают траву, а собаки, изумленные исчезновением добычи, опасливо посматривают вниз.
Подходим к горе с облаком. Ее вершина, точно из оксидированного серебра с чернью, темные скалы, проступающие на проталинах из-под снегового покрова. Облако уже жемчужно-розовое от нового освещения. Оно поднялось выше и короной венчает вершину. Между просветом двух гор видна новая горная цепь. Небо сине, горный воздух чист и прозрачен. Скалистой тропой, сначала между стенами гранита, потом по открытому карнизу, опять спускаемся в долину Неджи-Гола. Новый поворот, почти отвесный спуск, и мы у реки внизу. На противоположном берегу, точно из самой воды, поднимается неприступная каменная стена, теряясь в высоте. С шумом бьется поток о скалы. За этим шумом не слышно голоса. На нашем берегу маленькая полянка, запертая в утесах, на которой мы и решаем поставить лагерь. Над спуском, в высоте, силуэт обо — наваленных друг на друга камней; точно бесстрастная фигура буддийского монаха, застывшего со склоненной головой в бесконечном созерцании.
Один за другим спускаются на поляну верблюды. Каждого, окружая, осторожно сводят вниз проводники. Н.К.Р. обращает внимание на красоту картины. «Не так ли, — говорит он, — шли когда-то караваны библейских времен. В той же обстановке, среди той же природы».
Усталые, рано идем мы сегодня спать. Ложусь и начинаю дремать, слушая усыпляющий шум водопада. Так шумел он тысячелетия тому назад, так шумел он, когда еще молода была наша планета. Какие люди останавливались до нас на этой площадке? Что происходило на ней столетия тому назад?.. И точно какие-то сцены прошлого проходят перед мысленным взором, вызванные силой воображения.
11.IX. Четыре часа утра. Лунный свет дробится в волнах, играет бриллиантами в брызгах реки — картина удивительной красоты на фоне черных, с резкими тенями скал. Шумит Неджи-Гол в своей вечной ноте «фа».
Поднимаемся по вчерашнему карнизу и выходим на равнину в горах. Опять спуск и переправа через точно кипящий в своей быстроте приток Неджи-Гола. Дальше опять подъем. Обступающие реку скалы суживают ложе и образуют мрачное ущелье, из которого с воем и шумом вырывается река.
Над бездной с кипящим внизу пенным котлом потока идет наша тропа. Только поставить копыто — ладони две шириной. С одной стороны пропасть, с другой — стена. В первый раз идти по такой тропе жутко. Шагов пятьдесят до расширения, и за ним опять карниз. Переходя это опасное место, животных развьючивают, облегчая и уменьшая грузы. Все идут пешком. Страшно посмотреть вниз. Но это только страшно в первый раз, потом привыкаешь, заставляя себя не бояться. И просто соображаешь. Какая разница падения с высоты в десять или тысячу футов — результат один.
Через час становимся лагерем в местности Буху-Тахой. Широкая равнина с тем же Неджи-Голом, по которому мы идем уже несколько дней. Здесь он широкий, спокойный и неглубокий. Кусты, хорошая трава.
Монголы обращают внимание Ю.Н. на каких-то туземцев, которые точно высматривали нас, а потом, вскочив на лошадей, ускакали. Посланные люди вернулись с того места и сообщили, что еще тлеет костер. Привезли забытую чашку для цзампы и полунабитую трубку. Что-то уже очень подозрительное...
Взбираюсь с биноклем на скалу и осматриваю внимательно местность. Всюду спокойствие, тишина, и никого не видно. Под ногами долина реки, зеленые луга с кустарником, между которыми вьются несколько ручьев, впадающих в Неджи. Много ключей. За рекой по плоскогорью ходит стадо куланов. Под скалой разбивается лагерь. Бегают, хлопочут люди. Вокруг всего, точно рамой картины, поднялись высокие горы. Поднимаюсь еще дальше на гору. С треском крыльев выпархивают из-за камня горные куропатки. Удается подойти совсем близко к ворону. Он больше своих европейских собратьев и совершенно черный. Поворачивает вбок голову и умно посматривает на меня своими блестящими глазами. Точно важная духовная особа в черной сутане. Каждое движение полно собственного достоинства. И вдруг несколько неожиданных скачков галопом. Сразу пропадает впечатление значительности. Это уже не важный прелат... Это просто клоун. Так часто бывает и с людьми. Выгодное серьезное впечатление разбивается какой-нибудь глупой несообразностью, и впечатление сразу пропадает.
Обедаем мясом кулана, убитого сегодня утром нашим табунщиком Дорджи, страстным охотником. Мясо нежное, вкусное и лучше воловьего. Кстати сказать, я не знаю человека более неприхотливого в пище, чем Н.К.Р. Он обычно довольствуется самым простым, скромным и никогда не говорит о еде. С ужасом вспоминает Н.К.Р. помещичью жизнь прошлого, когда целый день не сходила со стола еда в деревенском доме и усердно потчевали гостей. Во время работы, а особенно творчества, Н.К.Р. совершенно забывает о пище.
12.IX. Встали, по обычаю, рано. Брезжит день, а над горой еще стоит бледный диск луны с четко намеченными на ней неровностями и кратерами. Понемногу разливается свет зари, и, укорачиваясь, исчезают лунные тени, гаснет ее бледный диск. Холодно. Резкий ветер заставляет кутаться во все, что есть. На востоке удивительной чистоты тонов горное небо, в контрасте с клубящимися грозовыми облаками на западе. Идем верхом. Внизу сталью поблескивает река. Спускаемся по осыпающемуся песчаному обрыву. Со всех сторон бьют светлые ключи. Долина широка, густой ковер сочной травы. Вдали стада куланов и диких коз. И чувствуется, что это пустыня, что так далеко отсюда люди. Над долиной гигантские утесы, уходящие своими вершинами в небо. Вообще следует отметить, что горы с каждым днем становятся красивее, оригинальнее и больших размеров. Спускаемся в долину и много раз переходим притоки Неджи. Все еще холодно, хотя солнце давно уже поднялось над горами. Местами попадаются мерзлые лужицы.
Извилистыми ущельями ведет тропа на плато, на котором, как на столе, высятся горы с зеленоватыми, а чаще красноватыми отливами в складках и расщелинах склонов. Подымаются пики, белые, сверкающие своими снеговыми панцирями; за ними плывут белые облака. Вдали, над горами, собираются опаловые тучи. Н.К.Р. говорит, что обычно в этом цвете они — над перевалами.
Общий интерес вызывает наш старший торгоут, заметивший стадо куланов. Он стреляет по одному, но неудачно. Поднимая пыль, стадо несется к горам. Охотник скачет дальше, спешивается. К нему присоединяется Портнягин, ехавший далеко впереди, и другие. Они заметили более крупную добычу — диких яков. На лугу, за скалой, пасутся эти громадные черные животные. Косматые азиатские бизоны мирно щиплют траву. Их три. Выстрел. Два яка уходят — третий бросается на охотников, которые спасаются от него во всю прыть лошадей. Охота кончается благополучно, но неудачно. Оцарапанный пулей як прекращает погоню и уходит в горы.
Переходим хребет Толай и становимся лагерем у его подножия. Идем, следует отметить, очень удачно. Без дождя, а по рекам видно, что вода только что спала.
Вечером разговор о политике. Загорается жаркий спор. Н.К.Р., как общее правило, никогда не противопоставляет своего мнения другим. Он как бы покрывает чужие взгляды своей поправкой, которая всегда освещает неправильность мнения оппонента.
13.IX. Двигаемся поутру в путь. Кругом глубокая, звенящая тишина. Над горами серые, а выше — нежно-оранжевые облака. Солнце всходит в туманах, но потом туманы садятся и загораются теплым светом снеговые вершины гор. Море красок и оттенков рождается навстречу солнечным лучам. Через час пути перед нами поднимается новая горная цепь со сплошными ледяными полями. Снег эффектно выделяется на фоне облаков своей девственной белизной. Это мощная горная цепь Ангар-Дакчин или, на языке Географического общества, — хребет Марко Поло. Темная громада с лиловыми оттенками и белыми налетами снега по скатам. Наверху сплошной вечный снег. Пока из-за ближних цепей видны только самые вершины массива. Идем по плато. Справа оно обрывается над рекой, за которой поднимается отвесная стена гор. Слева переходит в холмы предгорья тянущейся параллельно дороге горной цепи. Впереди несколько холмов, а за ними равнина с юртами на дальнем плане. Еще дальше роща давно не встречавшихся деревьев. Вдруг из-за холма впереди показывается сомкнутая группа всадников, скрывающаяся за следующим холмом (см. схему 1). Проводник останавливает лошадь и отчаянно кричит: «Голоки, разбойники, разбойники». Потом поворачивает и с воплями несется к реке, показывая знаками, чтобы все следовали за ним, после чего в единственном числе исчезает в каньонах у реки. Несомненно, в этих появившихся и исчезнувших за холмом и вооруженных до зубов всадниках есть что-то, будящее подозрения. Складывается ясное представление, что они стремятся обойти и отрезать нашу конную группу от транспортов. Впрочем, расстояние до врагов велико, вооружены мы отлично, и времени на разрешение боевого задания — сколько угодно.
Теперь, когда я, спокойно сидя в палатке, записываю впечатления дня и всесторонне оцениваю произошедшее, то не могу не указать, что благополучному исходу дела мы исключительно обязаны Н.К.Р. и данному им распоряжению. После появления всадников в полной неизвестности обстановке наступила некоторая растерянность в нашей группе. И тогда послышался спокойный голос Н.К.Р., приказывавший частью спешенных людей занять небольшой гребень на плато, а другой, конной, быстрым движением зайти в тыл голокам.
Ни один офицер генерального штаба не смог бы лучше разрешить задачи, ни один боевой офицер — распорядиться хладнокровнее перед очевидной возможностью боя. Решение сразу обеспечивало нашу связь с тылом, создавало огневую завесу и прикрытие фланга, а равно давало нам прикрытый отход по реке. Маневр же конной части создавал для обходящих нас опасность быть самим взятыми с тыла.
Весь наш маневр был настолько явен и противнику, что этим шахматным ходом и в его глазах игра была решена. Предупреждено было кровопролитное столкновение. Конечно, голокам пришлось бы плохо — заговори наши скорострельные карабины, но для нас этот бой мог создать осложнения дипломатического характера с тибетским правительством, а это могло повлечь за собой отказ властей впустить нас в Тибет.
В результате столкновение всецело прошло на маневре с обеих сторон. Первым его моментом следует считать появление голоков, поворот нашей конной партии назад и занятие гребня стрелками. Второй — окружение нашими всадниками противника, зашедшего за холм и остановившегося там, как только подскакали наши всадники.
Когда я подъехал за холм — голоки спешились, в знак отказа от дальнейших агрессивных действий, и раскуривали трубки. Спешились и наши, не выпуская, впрочем, карабинов из рук. Предводитель голоков — маленький сухощавый старик с хитрым лицом. Серьга в ухе, жидкие опущенные вниз усы и коса на бритой голове делали его очень похожим на запорожца. Синий кафтан, спущенный с обнаженного правого плеча, меч, усыпанный бирюзой, и берданка дополняли его живописный облик. Остальные воины, в ярких кафтанах, вооружены частью кремневыми, а частью однозарядными современными ружьями. Все с мечами и небольшими кинжалами-ножами у пояса. Лошади маленькие, плохие. Лица полумонгольские, полуиндоевропейского типа, с длинными всклокоченными волосами. На груди невероятное количество ладанок с образами, заговорами и амулетами. У всех правая рука обнажена по плечо. В руках одного воина, почти мальчика, длинное копье. Эта пика совершенно ясно указывает, какие намерения были у голоков. Это «копье войны», посвященное богу войны и как бы заменяющее его личность в бою.
Разговор самый сбивчивый, странный. На наш вопрос, что значит этот вооруженный, оскорбительный для нас наезд, старик объясняет, что, конечно, ни он, ни его соплеменники не хотели нападать на нас, великих и сильных людей, но они приняли нас за отряд монгольских солдат, идущий на их аилы. Потом перешел на то, что украдена какая-то белая лошадь, и он с воинами преследует похитителей-монголов, а на помощь и в подкрепление старшинами вызвано еще 50 сородичей, которые вот-вот должны подойти. Из всего этого вранья ясно видно, какая цель была перед голоками, и объясняется, кто были туземцы, которых мы спугнули несколько дней тому назад на берегу реки. Наша сила, уверенность в себе и активность остановили предполагавшееся нападение на экспедицию. Во время переговоров, которые мы намеренно затягивали, подтянулись наши тылы. Голоки же, сказав, что едут дальше преследовать конокрадов, сели на коней и исчезли с глаз.
На сближенных дистанциях, с мерами предосторожности, двигается наш караван к перевалу Неджи-Дабан. Но ввиду того, что этот перевал из-за сыпучести троп непригоден для верблюдов, Н.К.Р. решает завтра идти на другой перевал, милях в семи отсюда, а сегодня остановиться в долине Неджи. И это решение, как оказалось потом, избавило нас от нового и худшего столкновения. В горах нас ждала засада на первом перевале, и как раз в числе 50 человек, о которых говорил предводитель партии, вышедшей нам навстречу. Слух о нашем движении дошел сюда уже давно, и нападение подготовлялось несколько недель, о чем нас смутно, тоже по неясным слухам, предупреждал таинственный лама.
Особенно тщательно выбирается по распоряжению Н.К.Р. место лагеря (см. схему 2). Места для палаток выбраны непосредственно под кручей в несколько футов высоты, с ровной площадкой наверху. На ней вырыт ряд окопов, приспособленных для стрельбы в обе стороны. Из окопов этого верхнего яруса обстрел достаточно хорош назад и на фланги. Вперед огонь свободно может быть открыт через верх палаток. Палатки стоят в ряд. Сзади наши, далеко вперед вынесены туземные майхане. Нижние окопы расположены на фронте лагеря перед туземными палатками. Правые — с расчетом обороны сектора перед выдающимся мысом, а передние дают превосходный обстрел равнины. Левый фланг обслуживается левыми окопами верхнего яруса. Таким образом военное искусство Запада противопоставлено беспорядочному нападению азиатских воинов.
Верблюды на ночь укладываются между линиями палаток справа, а лошади выдвинуты табуном вперед влево, так как при шуме стрельбы они неизбежно, сорвавшись с коновязи, потоптали бы лагерь и внесли бы ненужную суету. В холмике перед палаткой Н.К.Р. и его супруги вырыто углубленное укрытие на случай обстрела лагеря с фронта. Охранение вверено часовому на верхней площадке, и при нем в окопе находится дежурный по охране. При всяком подозрительном движении или шорохе он подходит к часовому. В дежурной части три человека караула, дремлющие под кручей. Остальные люди распределены на случай тревоги по окопам. Секторы имеют своих начальников-европейцев. Маневренный резерв собирается к палатке Н.К.Р. Все патроны и наручное оружие сложены у той же палатки. Все распределено, окопы вырыты, и на душе совсем спокойно.
После обеда в лагере начали появляться голоки. Это, конечно, тоже своего рода разведка. Часовые, составленные в козлы ружья и суровое отношение к посетителям производят должное впечатление. Их не боятся, а это наиболее импонирующий всякому азиату фактор. В довершение всего далай-ламский нерва в разговоре сообщает голокам, что у нас есть пулеметы. Голоки прекрасно знают, что это за штука — пулемет. Они необычайно жадны к оружию и с вожделением рассматривают издали наши ружья. «О, это маузер, не наган», — говорит один из воинов, смотря на револьверную кобуру проходящего мимо доктора. Оказывается, в предгорьях Марко Поло прекрасно разбираются в системах новейшего оружия.
С небольшой свитой появляется старшина. По обычаю азиатской вежливости, он приходит в гости без оружия, как и все остальные. У этого нотабля необычайно хитрый вид и облик, начиная с одутловатого скуластого лица с жидкой бородкой и кончая кафтаном и лисьим колпаком — удивительно похож на облик московского стряпчего XVII столетия. Он сообщает, что послана отмена прибытия подкрепления, и рассыпается в обычных цветистых азиатских любезностях.
Из гор со всех сторон сгоняются стада баранов. И это опять показатель того, что их угоняли в безопасные места на случай боя. А может быть, это военная хитрость для успокоения нашей бдительности. Вечером Н.К.Р. лично обходит все посты, он входит во все мелочи, расспрашивает обо всех деталях предполагаемой обороны и осматривает окопы.
14.IX. Час ночи. Лежу в окопе, закутавшись в теплую баранью шубу. Над окопом — неподвижный силуэт часового. Мог ли я подумать, что когда-либо придется мне охранять европейский лагерь в самом сердце Азии. Странна судьба, и никогда нельзя знать, что ждет человека на его жизненном пути. При часовом — собаки. Они сегодня бдительны, чутки и точно чувствуют, что надвинулась какая-то опасность. Лежат, положив головы между лап. Поднимут головы, насторожатся и слегка рычат... Смена. Освещенный луной, взад и вперед ходит часовой с карабином на плече.
Ночью чувствую, как слегка дрожит мелким дрожанием земля. Легкое землетрясение. На горах с точно остановившимися около них на ночлег облаками чуть начинают розоветь снега. Верблюды уходят на утреннее пастбище. Облака делаются лиловыми, потом принимают дымчато-опаловый оттенок. Начинается долгожданный восход. В лагере просыпаются люди. Потягиваясь и зевая, идет Кедуб к кухонной палатке разжигать костер и ставить чайники. Стук копыт. Появляется всадник. Это поводырь от верблюдов. Четыре лучших верблюда исчезли и, по-видимому, злостно угнаны. Распоряжаюсь Зерену и халхаскому ламе ехать немедленно на поиски. Должно быть, опять здесь не без голоков. Или надо задержать нас подольше на месте, или ими руководит иная цель. Из палатки выходит Н.К.Р. и, выслушав мой доклад, решает ждать, пока не будут найдены верблюды. На походе он указывает быть особенно бдительными.
Конечно, на месте нам не страшны никакие нападения, даже стремительные конные атаки. Все заключается только в том, чтобы вовремя заметить движение и остановить его огнем. Залегши на местности, открытой на тысячи шагов во все стороны, не только голоки, но и опытные европейские войска не могли бы удержаться без лопаты. При нашем вооружении, количестве патронов и укрепленной позиции — мы непобедимы. Но на ходу, при внезапном огне из-за укрытий, при недостаточности наших органов разведки — положение было бы гораздо хуже.
Приходит в лагерь монгол — не голок. Он рассказывает проводнику, что голоки сильно разлакомились на наш караван и так или иначе, рано или поздно, собираются напасть. Особенно заманчив груз оружия.
Шесть часов утра. Полная луна совсем побледнела и скрывается за горной стеной. Ламы возвращаются со всеми четырьмя верблюдами. Их нашли в глухом ущелье, куда они сами не могли зайти. Ламы видели даже следы конских копыт, перепутанных с их следами. Вне сомнений, что верблюдов туда угнали.
Солнце высоко в небе, когда мы выступаем с нашей укрепленной позиции. Выезжаю на горы-барханы песка темно-желтого бархатистого отлива. Удобно наблюдать с высоты всю нашу колонну. Впереди едет Н.К.Р. Иногда, когда спрашиваешь его, как сделать то или другое, он неизменно отвечает — «сделайте так, как лучше». И вот там, внизу, таким маленьким кажется он в группе точно игрушечного каравана. Да и вообще, разве велика физическая оболочка человека — но какой всеобъемлющий дух часто живет в ней. Дух Н.К.Р.! Он велик в этой удивительной, такой своеобразной и яркой личности. Много легенд сложилось вокруг имени Н.К.Р., и самое имя это произносится в разных странах разнообразно; но чувствуется, сколько жизненных битв и побед, всегда побед, группируется около него.
Караван втягивается в зеленую долину. Замыкающие ее горы, тоже с порослями зелени, — явление в северном Тибете редкое. На сочном пастбище беспризорный монгольский скот. Маленький, выродившийся. Куропатки, зайцы и неизбежные сурки. Лошади спотыкаются об их норы. Долина суживается в ущелье с ложем полусухого ручья. Здесь начинается подъем на перевал Неджи-Дабан. Воды в ручье достаточно, тогда как проводник божился, что на всем перевале вообще воды нет; о том же говорили и голоки. И это опять наводит на размышления.
Подъем крутой, скалистый; особенно трудно идти верблюдам с их мягкими, ничем не защищенными подошвами копыт. Все выше и выше. Оглядываюсь назад. Уже далеко внизу осталась пройденная долина. Облака плывут по склонам гор и понемногу закрывают собой глубины. Тропа становится все хуже; нагроможденные камни и плитняк. Какие-то красные и темно-желтые цветы на ползучих растениях, обвивающих серые камни. С клекотом реют над нами орлы. Это молодые, которые еще учатся летать. Животные выбиваются из сил и все чаще останавливаются, тяжело дыша и водя боками. Ехать верхом опасно. Неверный шаг лошади — падение и сломанная нога всадника...
За день у нас несколько встреч. То из-за утеса выезжает вершник и следит за движением каравана, то появляются несколько всадников и, увидев нас, залегают за камни. По верхней дороге спешит молодой монгол на белом коне, весь в красном, с закинутой за спину винтовкой — это, вероятно, гонец из аила в аил. Каждый раз подозрительным всадникам противопоставляются равные силы, и дело ничем не кончается. Ясно — голоки следят за каждым нашим движением. Но у нас все начеку. Чехлы с ружей сняты, а у монголов развернуты тряпки, которыми они любят завязывать от пыли затворы.
Н.К.Р., около которого я еду местами, где позволяет ширина пути, говорит со мной по поводу текущих событий. Он требует большой бдительности, усиленных караулов и того, чтобы людям были указаны места на случай тревоги в лагере.
С трудом поднимаемся к желанному обо, и перед нами ровная площадка. На ней появляется Голубин, скачущий навстречу с винтовкой, поднятой над головой. На языке войны это значит «внимание, неприятель близко». Как-то дрогнуло сердце. Так всегда перед боем, и мысль мелькает в мозгу: «А, наконец начинается».
Мы с Ю.Н. спешим вперед, навстречу... но застываем на месте, пораженные. Забыты голоки, забыты военные столкновения и зловещий знак Голубина. Забыто все перед лицом незабываемой красоты. Красота и мощь природы. Громада масштабов. Передать словом эту картину нельзя — ее надо видеть. Обо и сразу крутой спуск в тысячи метров. Точно ниточка — исчезающая в складках отлогости тропа. Далеко-далеко внизу громадной ширины долина в десятки километров; на ней еле заметными точками видны в бинокль люди, группа лошадей и что-то побольше, черное недвижимое в середине. Большое, уже величиной в целую спичечную головку. С другой стороны поднимается грандиозный хребет Марко Поло. Мрачный, черный, с ледниками и ледяными полями. Суровая, но величественная картина, которой никогда не забудешь. Долго смотрим мы на нее.
Тревога оказалась ложной. Внизу наши люди, и их выстрел по яку взбудоражил Голубина. А дальше по долине точно песчинки черного цвета. Какие это песчинки — это дикие яки. Стадо, голов около пятисот. Один из них, сраженный меткой пулей, — лежит в центре группы внизу. Спускаемся в долину. Торгоуты дожидаются нас. Экземпляр яка очень большой, с крутыми страшными рогами. Раненный, с перебитой ногой, он бросился на охотников. Вторая пуля в голову остановила его.
Над горами тучи, свинцово-серые, тяжелые. Из них рокочет гром. Монголы очень недовольны охотой торгоутов. Горный бог рассержен. Разве не его голос в раскатах грома? «Несдобровать нам, ведь это убийство живого существа в его царстве», — говорят они.
Начинается дождь, переходящий в рыхлые хлопья снега. Становимся лагерем у ручья за оврагом. Люди, шедшие сзади, опять повстречались с партией голоков. Шел разговор о пропаже белой лошади и куда держат направление иностранцы. Что значит — опять разведка.
Валит густой снег. В нескольких шагах ничего не видно. В этих условиях возможно нападение. Но Н.К.Р., хорошо знающий обычаи Азии, сомнительно качает головой. «Нападение! Нет, шансов на это мало. Два обстоятельства уменьшают эту возможность. Во-первых — гроза, во время которой ни один азиатский разбойник не решится напасть, разве кроме китайца. В ней суеверные туземцы видят угрозу божества идущим на неправое дело. А во-вторых, на снегу останутся следы нападавших, по которым их можно преследовать».
Палатки разбиты. В них холодно, неуютно. Дышать трудно. Долина на высоте не меньше 15.000 футов. Не переставая идет снег, а в то же время в горах гроза и гром тысячью отзвуков отдается в горах.
15.IX. Встаю рано. Выхожу из палатки — зима. Лагерь спит. Согревая друг друга, плотно прижавшись, лежат рядами запорошенные снегом верблюды. Лошади роют копытами снег и, пофыркивая, ищут траву. Ночью умер шедший с нами лама. Сердце не выдержало высоты. Другой лама с помощью наших людей готовит похороны. По обычаю, мертвеца оставят в скалах или пустынном месте, а дикие звери исполнят роль могильщиков.
У меня сильная одышка. У большинства людей болит голова и идет носом кровь. Это состояние связано у них со вчерашним обильным ужином из мяса яка. Монголы невоздержанны в пище, а на высотах первое, что необходимо, — это строгая диета.
Медведи! Два медведя подходят совсем близко к лагерю. Походив и понюхав воздух, они неуклюжей рысью бегут к горам. Медведи большие, с белой шерстью на шее. Долго еще видно в бинокль, как они возятся около остатков убитого вчера яка, спугнув десяток насыщавшихся ими коршунов. При первом же крике «медведи» — Н.К.Р. вышел из своей палатки, чтобы посмотреть на них. И в этом видны интерес и любовь его ко всему живому. Он одинаково внимательно относится и к лечению лошади, и к полету в синеве неба белого сокола-балабана, и к ужимкам придорожного зайца, уморительно чистящего мордочку. Игра сурков или движение дикого зверя равно интересуют его.
Перед уходом каравана происходят похороны. Мы все выходим на край лагеря отдать последний долг нашему почившему спутнику.
Вот и печальный кортеж. Труп, завернутый в чистую белую войлочную кошму, взвален на лошадь, которую в поводу ведет другой лама. Сзади, не подходя близко, с лаем бегут собаки. Шагах в пятидесяти от лагеря тело сваливается прямо на снег и покрывается шубой. На голову кладется желтый платок, указывающий на то, что покойный был ламой.
Караван готов. Впереди идут колонны транспорта, сзади мы. Караван уходит, а около опустевшего лагеря остается лишь то, что вчера еще было оболочкой живого человека. Проходим мимо. Труп уже занесен снегом и почти что не виден под саваном, которым его бережно укрыла сама мать-природа. Быстро разошлись облака. Сверкает в солнце белый пейзаж, а в синеве неба кружат большие птицы — это коршуны. Думал ли лама, мечтавший о монастыре Радинга, заветной цели своего трудного и далекого путешествия, что он останется так неожиданно на этой пустынной стоянке. Умер он, впрочем, хорошей смертью, во сне, не просыпаясь.
Идем ущельем, несколько раз переходя горную речку. Дорога подымается на нагорье. Идет снег. Природа дика и сурова, а небо такое мрачное, темное. Из-за скал появляется в далях круглая гора Ангар-Тахин, гигант среди окружающих ее гор. Чернеют на снегу дикие яки. Дальше стадо горных коз. Начинается спуск. Мокрая от талого снега земля. Идти трудно.
Все как-то приуныли, устали. Противная сырость пробирает до костей. Н.К.Р. угадывает наше настроение. Для каждого находится у него слово ободрения, после которого становится как-то легче. Слово, меняющее течение мыслей и делающее все окружающее не таким уже мрачным. Сам Н.К.Р. точно не чувствует ни усталости, ни промозглой сырости, ни одышки. Одинаково бодрый, приветливый, как всегда едет он на своем обычном месте — впереди. Особенностью обращения Н.К.Р. является не шутка, не сладкие слова, а мысль, выраженная просто, без всяких ухищрений, но яркая, ясная и образная.
Поднимается ветер и разносит облака. На минуту появляется солнце, и становится тепло. Выходим на открытое место, ветер делается ледяным, и холод пронизывает все тело.
Далай-ламский нерва совсем плох. С трудом держится он на верблюжьем седле. Приходится его устроить полулежа и привязать веревками. Доктор считает его положение очень плохим. Сердце может не выдержать. И всем трудно, особенно с дыханием. Мы жалуемся на одышку, подъезжаем к доктору за лекарствами. Н.К.Р. не показывает, что и ему трудно. Только присмотревшись, я заметил, что и у него одышка.
16.IX. Встаю рано, в 4 часа утра. На высоте человеческого роста проходят над поляной облака-призраки. –4° C. Среди монголов несколько человек больны горной болезнью. Тибетец — нерва далай-ламского каравана — совсем плох. Доктор с минуты на минуту ждет его кончины.
Вчера выяснилось, что голоки, производившие диверсию, но не решившиеся на нападение на экспедицию, послали за подкреплением к родственному племени панагов для совместных против нас действий. Мы идем со всеми мерами предосторожности. Дозором тщательно осматривается впередилежащая местность. Но всюду тихо, пустынно и не видно ни одного живого существа. По обе стороны нашего пути пологие холмы. Становится холоднее, и снежинки кружатся в морозном воздухе. Проходим местность, точно вспаханное гигантами поле. Вместо посева ряды острых коротких скал. Далеко вперед тянется долина, и холмы становятся все ниже и ниже и, наконец, исчезают. Появляются стада диких яков и дзеренов.
Чудное голубое небо оттеняется белыми облаками. Солнце уже высоко. Оно сильно греет, но воздух остается холодным. Впереди вырисовывается на горизонте горная цепь Кукушили; сзади видны снежные громады хребта Марко Поло. Начинаются пески, которые через час переходят в степь с прекрасной травой. В ложбинах лежит снег. Проходим еще несколько часов; со всех сторон цепи гор с ледниками и тенями облаков, скользящими по ним, что делает пейзаж особенно красивым. Проводник показывает следы на мелком песке. Следы точно громадной кошки. Здесь прошел снежный леопард.
Останавливаемся и разбиваем палатки. Работать тяжело, одышка дает себя чувствовать. Доктор смотрит пульс. Он у всех повышенный, кроме Н.К.Р. Тибетец Чимпа чувствует себя совсем плохо. Под руководством Е.И. его осторожно сняли с верблюда и положили на кошмы. Он умоляет его оставить, так как толчки верблюда для него слишком мучительны. Но конечно, сделать этого нельзя. Мы в пустыне, и кроме диких зверей здесь никого нет.
С биноклем и записной книжкой поднимаюсь на холм около лагеря. Идти очень трудно, такая одышка. Но я вознагражден за усилие. Кругом вид великолепен. На севере равнина, поросшая уже желтой травой. За ней по всему горизонту тянется величественный хребет Марко Поло с горой Ангар-Тахин, поднявшейся в горной гряде переднего плана. Вдвое выше соседних гор, она до основания покрыта снегом и походит на белую пирамиду. Голубое небо покрыто у гор тучами, и снега вершин сливаются с их бело-серыми клубами. Угрюмы и холодны черные цепи имени великого венецианского путешественника. На юге низкие холмообразные очертания хребта Кукушили. На равнине пасутся наши верблюды, дальше дикие ослы и дзерены. Еще дальше черные точки — это яки. Холм, на котором я стою, покрыт маленькими следами газелей. Под самым холмом лагерь, окаймленный с запада естественным резервуаром воды зеркальной чистоты. Из лагеря доносится звук глухого взрыва, и видно, как сбегаются люди к палатке-кухне. Поспешно спускаюсь — оказывается, от неосторожности Бухаева взорвался бидон с бензином, но, к счастью, благополучно.
Вечером горы дали удивительный эффект цветов. Весь их снежный пейзаж в сочетании с облаками дал гамму от нежно-голубых оттенков снега до темно-синего, почти черно-синего цвета грозовых облаков над хребтом Марко Поло. Изредка облака освещаются блестками молний.
Место лагеря выбрано очень неудачно с точки зрения обороны. Хуже нельзя себе ничего представить, говорим мы с Ю.Н. и пробуем хоть как-нибудь определить линию его защиты. Ложимся спать одетые, с оружием под рукой. Впрочем, у нас есть мощный союзник; с нескольких сторон из гор рокочет гром... гром, во время которого ни один панаг или голок не решится на нападение. Ночь прошла спокойно. Наутро лагерь завален рыхлым пушистым снегом, который быстро тает в первых лучах восходящего солнца.
Мы на Чантанге. Это мертвая пустыня, тянущаяся с севера на юг через весь Тибет, почти до Брахмапутры. В некоторых областях Чантанга населения совсем нет. Высота плоскогорья до 16.000 футов над уровнем моря.
17.IX. Выступили поздно. Весь пейзаж покрыт пеленой снега. Горы совсем белые. Понемногу снег тает, и выступает зелень лугов. Сочетание голубого неба, белого снега и зеленой травы. Подходим к реке Чу-Мар. Снег уже совсем стаял, и солнце греет довольно сильно. Вода реки совершенно красного цвета от размытой течением глины. Рукавов около десяти. Они пролегают по песчаному руслу реки, общая ширина которого не менее километра. Песок очень вязкий, и приходится весьма осмотрительно выбирать путь. Благодаря сухой осени мы сравнительно легко переходим рукав за рукавом, и только один из монголов, попав в яму, погружается в нее до шеи. Лошадь плывет несколько футов. Вполне понятно, почему бурят Цыбиков в своем дневнике путешествия описывает переправу через Чу-Мар как очень опасную: когда река в полной воде, переправа через нее из-за быстрин почти невозможна. Переходим реку и идем к ближним холмам. Перекатывается издали гром. Невдалеке от нас идут верблюды. Они подходят, и разбивается лагерь. На этот раз он превосходно выбран между двумя озерками с вязкими берегами. Вокруг палаток, точно естественные окопы, протянулись длинные ямы.
Сегодня я держу ночной караул. К 10 часам вечера поднимаю своих импровизированных часовых, сменяющихся через каждые полтора часа. Собаки, которым поручено наблюдение за целым сектором обороны, ревностно исполняют свой долг. Монголы караулят, громко читая молитвы, и это напоминает нечто средневековое. Около 2 часов ночи при легком морозе сверкают зарницы. Сегодня со мной в карауле: монгол Циринг и молодой Кончок, Рингзинг — совершенный персонаж из восточной сказки, и ленивый толстый лама Таши, разбудить которого стоит невероятных усилий.
На рассвете большая стая диких гусей спускается на озерцо. Они летят на юг от суровой северной зимы и держат путь на Индию.
Сегодня дневка. Чимпа просит хотя бы день отдыха. Он считает, что его дни сочтены... и под его диктовку будет написано завещание нервы.
18.IX. Тихо, тепло. На безоблачном небе яркое солнце. Пишу дневник около палатки, и маленькая доверчивая трясогузка бегает около ног. Н.К.Р., согласно просьбе Чимпы, приказал приступить к составлению завещания. По этому документу груз правительственного оружия передается на ответственность экспедиции.
За обедом Портнягин говорит, что по окончании путешествия намерен ехать в Австралию. Удивителен интерес Н.К.Р. к судьбе всех так или иначе связанных с ним лиц. Он с оживлением обсуждает план Портнягина и в конце, в ответ на предположения, чем тот займется, замечает: «Надо начинать с того, что первым представится — вот что важно. Едешь с целью стать шофером — подвернется работа в саду, берись за нее. Так начинаются карьеры в колониях».
19.IX. Встаем в темноте. Охватывает пронизывающий холод, от которого даже не спасает шуба. Работать трудно из-за одышки, и на погрузку тратится почти три часа. Наконец, трогаемся. Перед глазами проходит унылая пустыня с озерками дождевой воды. Впереди волнистый в очертаниях своих гребней Кукушили. Сам по себе он невысок, но имеет абсолютную высоту больше 17.000 футов. Чантанг, на плато которого он проходит, сам по себе на высоте 16.000 футов. Переходим луговую речку. Солнце начинает согревать, и становиться веселее на душе. Горы первого плана покрыты зеленью. Входим в них и идем по проходу того же названия — Кукушили. Дальше горка, окруженная болотом, по которому серебрятся струйки ручьев. Вдали пасутся яки, ближе стада куланов. Издали доносится собачий лай. Лай в пустыне означает присутствие людей. Усиливаем охранение и тщательно осматриваем местность. Недоразумение как будто выясняется. Возможно, что это не лай, а доносящееся издали короткое ржание куланов, а может быть, это свист крыльев громадных воронов, парящих вокруг каравана, дающий тоже впечатление отдаленного собачьего лая. Вопрос так и остается неразрешенным, но во всяком случае, ни вдали, ни вблизи не видно ни людей, ни аилов.
Долина поворачивает на запад, сомкнутая с обеих сторон невысокими холмами. Мы в области мхов, а значит, и очень высоко. Скаты высот покрыты бархатистыми зелеными, голубыми и серовато-синими коврами мха. В самой долине красные лишаи всех оттенков; точно старинные гобелены постланы на нашем пути. Посередине мелодично звенят струи небольшой речки. В одном месте берег поднимается вверх и обрывается черными, точно базальтовыми, скалами с белыми и зелеными жилками. Идем против течения — но вот новый ручей, текущий в сторону, в которую мы идем. Значит, прошли водораздел и начали спускаться. Наш измеритель высот показывает только до 10.000, но по далеко не совершенным картам высота, на которой мы находимся, больше 17.000.
Через полчаса пути долина кончается двумя большими горами. Это ворота прохода — за ними виднеется новая снежная цепь — Думбуре. Становимся на место, и скоро зовут обедать. Но есть не хочется, и все едят очень мало. Замечаем, что пропорционально количеству пищи увеличивается и одышка. Организм так мудро устроен, что на большой высоте почти не ощущаешь голода и довольствуешься очень малым. Сон также очень короток, и отдыхаешь в очень небольшое число часов. Одно, что очень мучает, — это холод, и я одеваю все, что у меня есть теплого. На нас идет буран, и только что застегнут последний крючок палатки, как об нее начинает барабанить дождь. Дождь сменяется снегом, и скоро вся местность опять покрыта белым покровом. Уже темнело, когда собаки подняли неистовый лай и бросились на спускавшееся к лагерю со скал стадо диких яков.
Буря продолжается, и в промежутке двух порывов налетающего вихря улучаю секунду, чтобы зайти в палатку к Н.К.Р. Он предлагает мне сесть, и скоро между нами начинается интересная беседа. Между прочим, говорим о возрасте. Н.К.Р. вообще держится мнения, что возраст мало играет роли в жизни здорового телом и сильного духом человека; и тут же замечает, что если признаком молодости не является открытие новых дверей сознания, а она облечена в невежество, то это глубоко печальное явление, за которым следует преждевременная дряхлость.
20.IX. Ночью несколько человек опять слышат как бы отдаленный лай и порой взвизгивание. После всяких предположений пришли к самому близкому к истине: волки иногда выманивают этим визгом и подражанием лаю собак. Их здесь очень много, и часто, особенно на зорях, слышен отдаленный вой.
Вставать холодно. Вода в кувшинах покрылась за ночь толстой коркой льда. Выступаем в густом снегопаде. Сегодня, с разрешения Н.К.Р., сажусь на лошадь, купленную у спутника умершего ламы. Она высока, довольно горяча и немного пуглива, серая, и статьи ее недурны. И хотя она принадлежала покойному нашему спутнику — я беру ее себе под верх без суеверия, благодаря которому туземцы боятся на нее сесть. Идем холмами и по обрывам вдоль заледеневшей реки. Дальше равнина, за которой в розовых туманах высится цепь Думбуре. Высоко в воздухе летят перелетные птицы на юг. Их многие, многие тысячи. Заметно тяжелее становится дышать. Идти пешком уже почти совершенно невозможно. Переходим две высохшие горные речки. Каменистая почва пустыни сменяется песками. Холмы постепенными перекатами становятся все выше, и их сменяют барханы предгорий. Вдали, точно ряд гигантских белых шатров — снежные пики Думбуре.
Думбуре, Кукушили...
Интересные данные собраны Н.К.Р. на Алтае. Вот что рассказал он нам сегодня. По поверью алтайских старообрядцев, существует какая-то запретная страна, в которой соблюдается древнее благочестие дониконовского православия. Она где-то в Азии и именуется «Беловодьем». В легенде даже указывается маршрут будто бы необычайно трудного пути. Сначала по Иртышу и реке Аргуни, потом озерами через Богогоршу и Кукуши, по самому Ергору... Если дешифрировать искаженные названия и допустить, что одно из озер есть Лоб-Нор, то не есть ли Богогорша — Божья гора, или проход Бурхан-Будда, то есть Господа Будды по-монгольски. Нетрудно в Кукушах признать Кукушили, а самый Ергор, самые горы, не есть ли сами Гималаи? А за ними духовные центры Индии, таинственный Монсальват Востока, куда, может быть, не раз ходили отважные искатели духа из Сибири. Как знать? Так заключил свой рассказ Н.К.Р.
Теплое солнце, осенняя тишина и бодрящий холодный воздух. Большая дорога, вернее, тропа, по которой мы идем, — заросла травой. На ней не видно свежих и даже давних следов, и надо предположить, что уже давно нет никакого движения. И странно, что в пыли лежат кем-то потерянные четки. Никто не слезает, чтобы поднять их. Отчасти характерное отношение к чужой вещи на востоке — «не мое», отчасти боязнь коснуться наговоренной, инвольтированной вещи, могущей передать болезнь или несчастье, как выясняется из слов монголов по этому поводу.
Входим в ложбину, в которой чуть поблескивает ручеек. Местами его ложе безводно, но сыро. Холмы дробятся, мельчают, и подходим к большой реке с сухим дном, около которой и разбиваем лагерь. Теперь мы в семи днях пути от Дречу и девяти от Нагчу, где придется ждать разрешения на дальнейший проход через Центральный Тибет, ревниво оберегаемый Лхасой от иностранцев.
Вечером наши ламы торжественно гадают на бараньих лопатках, обожженных в костре. Гадание выходит очень удачно. Оно гласит, что путешествие окончится благополучно и никаких разбойничьих нападений на наш караван не произойдет. Конечно, это гадание очень приятно, но не пострадала бы на его основании бдительность ночных караулов.
21.IX. На горизонте разливается пожар зари. Темно-серое облако точно оторачивается золотой каймой, и из-за него веерообразно бьют лучи восходящего солнца. С трудом вьючат люди караван. Они еле двигаются, исключая тибетца Кончока. Всех нас замучила одышка.
Прекрасно солнечное утро. Ярки краски и ослепителен свет. Вокруг торжественная прозрачная тишина, которую не может себе представить тот, кто не побывал в пустынях. Но вот на озерке закричали проснувшиеся турпаны, а за ними защебетали какие-то птички. Мы огибаем цепь песчаных барханов с совершенно темными тенями у водоемов, прильнувших к их скатам. Н.К.Р. обращает мое внимание на то, что здесь нет ни животных, ни насекомых... но тучны пожелтевшие пастбища. Везде в изобилии вода. Зеркально блестит она в озерках, чернеет в водоемах, закрытых тенью холмов. Но нет ничего живого на этой гибельной, нездоровой части Чантанга. Особенностью ее являются ядовитые газы, отравляющие воздух и делающие долгое пребывание здесь совершенно невозможным.
Мы идем путем, по которому редко проходят люди и на котором еще никогда не встречались европейские экспедиции. Этими местами прошел Далай-Лама в 1904 году. Наши лошади и верблюды вязнут в болоте, чуть прикрытом легким слоем песка. Они тяжело ступают и с трудом вытягивают ноги из грязи. Идем без дорог, держа направление на красно-лиловые холмы предгорий Думбуре. На пути ложа высохших рек, и по их сырости видно, что вода только что спала. Переходим реку Кончак-Улан-Мурен. Воды в ней мало. За рекой в трех группах, соединенных холмами, поднимаются горы со снеговыми вершинами. Вокруг пруды с вытекающими из них ручейками. Их зеркальная поверхность отражает голубое небо. Простор велик и расстояние до гор еще очень далекое.
Странное явление. На зелени дальнего луга вырисовывается белая палатка. Палатка в пустыне, и притом — белая. Сыпятся предположения, каждый высказывает свое мнение: тибетский военный пост, разбойники, остановившиеся в ожидании добычи, купцы на отдыхе... Но палатки, насколько мы знаем, в Тибете черные. Передний дозор снимает ружья... Бинокли дают новые данные. Это, скорее, глыба льда или снега — но опять что-то странное — слишком тепло. Мы теряемся в догадках.
Экспедиция переходит новую реку, сливающуюся из двух рукавов. При их слиянии высится большой зеленый холм. На берегах трава, вода в реке красная от размытой глины, а надо всем голубое небо. Картина удивительна по нежности акварельных тонов. И равнина, и река, и горы — все таких грандиозных масштабов. «В Европе, — говорит Н.К.Р., обращаясь ко мне, — после этих просторов все показалось бы вам таким маленьким, игрушечным». В середине реки, через которую мы переходим, оригинальные струи голубоватой чистой воды, долго не соединяющиеся с красным цветом остального течения. Река быстрая и довольно глубокая. Переходим ее, поднимаемся на противоположный крутой берег и выходим на луг.
Загадка странного белого предмета разъясняется. Это заглохший гейзер с отложениями глауберовой соли, как определяет доктор белую солеобразную массу, покрывающую поверхность гейзера. По виду она очень похожа на постамент — скалу для отсутствующей статуи, величиной не меньше памятника Виктору Эмануилу в Риме. Думается, не есть ли это какой-нибудь знак неведомого значения. В окружающей гейзер, теперь застывшей, беловатой тине — голова затонувшего в ней дикого яка. Она сохранилась, как живая, и все мы удивляемся ее необычным размерам.
Через полчаса становимся лагерем в ближайших предгорьях. Сегодня мы потеряли мула. Он больше не мог двигаться, и его пришлось оставить на произвол судьбы.
22.IX. До рассвета мы все уже готовы. На побледневшем небосклоне сверкает утренняя звезда. В бирюзе неба намечаются лиловые и бледно-персиковые оттенки. Четки черные силуэты людей и животных. Небо делается оранжевым, и в нем восходит нестерпимо сверкающее солнце. При восходе всегда бывает особенно холодно. Ручьи покрыты льдом, трава в серебристом инее.
Извиваясь змеей по тропе, караван поднимается в горы и входит в небольшую горную долину. По ней течет речка с обледенелыми берегами. По бокам холмы, поросшие травой и обрывающиеся вниз обвалами красной глины. Временами в реку впадают притоки, звеня по камням.
Впереди виднеются вершины Думбуре. Поднимаемся на перевал. С него видна громадная гора, покрытая сверкающим в лучах солнца снегом. Мы уже на перевале, а внизу, точно игрушечный, идет верблюжий транспорт. Верблюды совсем маленькие, и всадники не выше трети спички. Такова высота. И поднимаешься на нее часами. На перевале много рогов горных баранов. Пригревает солнце, и со всех сторон щебечут всевозможные птицы. Шумят ручьи, как весной, а на ближней горе изваяниями недвижно стоят два диких яка. Надо всем возвышается гора с точно наброшенным на нее черным бархатным покрывалом. Это эффект снега и черных скал. Ниже склоны ее во мху, точно в бархате зеленых тонов. Спускаемся с обрывистого, крутого берега в ложе реки Думбуре. «Вот дети идут и видят деревья с изумрудами вместо плодов; на елках, точно свечи, горят алмазы и яхонты...» — вспоминается какая-то сказка. Дно реки, через которую мы переправляемся, усыпано крупной бирюзой. Иногда попадаются удивительные экземпляры по величине и чистоте тона. Это та бирюза, которой славится Тибет. Видно, что еще ни одна рука не коснулась этих богатств. Много этих ценных камней и на берегу — но никто не слезает, чтобы собрать их.
Песчаные берега поднимаются в холмы, покрытые травой, с изредка обнаженными скатами коричнево-красной глины. На один из высоких обрывов выходит бурый медведь — хозяин здешних мест. Со спокойным вниманием смотрит он на караван и, пропустив последнего верблюда, опять скрывается за холмом.
В экспедиции начался падеж животных — главным образом, от истощения. Сегодня пал в дороге верблюд и брошен еще один мул.
23.IX. Лагерь расположен на перевале. Вокруг обрывистые горы, а перед рядом палаток течет река. Верблюды и бараны нашего стада пасутся по скалам. Около самого лагеря река круто поворачивает под скалой и бьется об нее, рассыпаясь брызгами спектра радуги под уже нежаркими лучами солнца. В пейзаже — акварель. Сегодня вдали, в скалах, люди видели тигровую кошку.
После чая снимаем лагерь и двигаемся в проход мимо скалы с шумящей под ней рекой. Горы предстают перед нами в красивой игре тени и света под лучами солнца в безоблачном небе. Общее внимание останавливает какой-то отдаленный рокот. Глухой ли шум горного обвала, а может быть, просто стук копыт наших лошадей по мерзлой сухой земле. Горы поднимаются все выше, и на одной из них точно фантастический город из волшебных сказок, окруженный зубчатой стеной скал, точно с белыми снежными крышами домов и шпилями башен.
Спускаемся в ущелье со сдвинутыми над ним утесами. Идем глубокой заросшей тропой. Горы высоки, но мягких отлогих очертаний. Проходим лугами низкой альпийской травы, перемешанными с площадями ковров мха всех оттенков и всех цветов. Погода хорошая, солнце опять приветливо греет, и переход проходит как-то незаметно и неутомительно.
Поднимаемся на перевал Думбуре-Дабан-Хутунг и проходим местность Цаган-Обо, по-монгольски «белый знак». Хотя самого обо нет, но местность пользуется особым уважением монголов, относящихся с величайшим благоговением к этому символу.
За первым — связанный с ним второй перевал. За ним открываются дали. С придорожных скал ползут низкие растения с большими темно-зелеными листьями, расцвеченными красными жилками. Из-за холмов поднимаются горы с розовыми скалистыми склонами песчаника, покрытые белыми шапками снега. Спускаемся в долину и поворачиваем по ней прямо на юг. Потом входим в проход, окаймленный горами светло-табачного цвета, к которым подступают луга, и выходим на нагорье. Идем вязкой глиной. Осторожно ступают лошади. Одна ввалилась в жидкое месиво, и спешившиеся торгоуты с трудом вытаскивают ее. Вокруг все размыто, и надо тщательно выбирать путь, чтобы не провалиться в топкое место становящегося опасным болота. Дефиле пройдено, и мы на лугу около реки. Впереди равнина с далями, завершенными отдельными горными цепями. Самая дальняя из них Тангла.
Монголы ловят двух больших горных куропаток. Это красивые птицы с красными глазами и пестрым оперением. Они так доверчивы, что без страха позволяют брать себя в руки. В Лхасе разводят их для яиц. Полюбовавшись на куропаток, отпускаем их на волю, и они не спеша скрываются в высокой траве.
Подошли верблюды с палатками. И только что вбит последний гвоздь последней палатки, как дохнул буран и завыла снежная буря. Кажется, в Тибете наступила глубокая осень с холодами и метелями — теплые дни миновали. Очень плохо положение мулов. Шестнадцать из них с натертыми спинами из-за грузовых, слишком узких седел. Их спины — сплошные гнойные язвы. Верблюды и лошади держатся хорошо и в полном порядке.
Вечером Н.К.Р. говорит, что ищущему идей высших миров следует выйти из предела обычных разговоров и приучиться держать себя на известном уровне высоких ощущений. Он должен также уйти из власти воспоминаний прошлого, обыкновенно захватывающих человека. Важен лишь духовный опыт, полученный через это больше не нужное прошлое.
24.IX. Ночь была очень холодная. Вода в кувшинах промерзла до дна. Сегодня встаем позднее обыкновенного. Отблеск зари уже над горами. Розовое, голубое, потом темно-синее небо, и незаметно сменяются его оттенки, переходя друг в друга. Встает солнце. Блики света трогают то здесь, то там скалы или целые скаты холмов. Наконец вся местность озаряется светом, пронизанным лучами солнца. Наводит на размышления название Цаган-Обо и то, что самого обо нигде нет.
Сегодня люди быстро свертывают палатки, вьючат транспорт и седлают лошадей. Уже в 7 часов утра мы в движении и проходим одиночную скалу, похожую на обелиск. Ручьи промерзли тоже до дна, и собаки пробуют лапами «твердую воду» и с осторожностью перебираются через лед, так как в первый раз в жизни встречаются с таким чудом — водой, по которой можно ходить.
Тибетец Кончок выносится вперед на своей белой лошади с ошейником из бубенчиков. Наряд тибетца очень живописен. Малиновый платок на голове, обвитый вроде чалмы, короткая шуба со спущенным правым рукавом и узкая черная туника под ней. Из-под полушубка развернулись по всему седлу широкие черные шаровары. Ноги в фильцевых поножах, оканчивающихся наглухо приделанными к ним туфлями, делающими походку туземца какой-то неслышной, кошачьей. Через плечо винтовка с красной кистью в дуле.
По пути много холмов желтовато-коричневого песчаника с налетом травы, спускающихся обрывами к реке. Перед глазами с поворотом открывается далекий, тонущий в голубоватой дымке безбрежный простор. В степи поднимается отдельная гора Буху-Магнай с невысокой цепью гор за ней, протянувшихся с востока на запад. В самой дали отроги мощного хребта Тангла. Вокруг нас широкая долина. Песок, галька сменяются пастбищами. Разноцветные лишаи на камнях и уже совсем пожелтевшая трава.
Долину обступили холмы красивых оттенков, от фиолетового до нежно-розового. Фиолетовый — цвет мантий кардиналов... и дальше от желтого до темно-зеленого. Холмы! Это, в сущности, лишь названия, чтобы отличить их, с мягкими линиями очертаний, от грозно изломанных с отвесами и пропастями неприступных горных массивов. На самом деле, в соотношении к этим холмам собор Св. Петра в Риме был бы как спичечная коробка в сравнении с шестиэтажным домом.
На равнине пасется несколько диких яков, вдали маячит стадо куланов. Вот картина местности северного Тибета, через который мы идем 24 сентября в залитом солнцем, но уже прохладном утре. Переходим реку Чучум-Гол и входим на территорию системы озер с наибольшим — Олун-Нор. Это монгольское название. Через несколько часов пути проходим еще одну безводную реку, не обозначенную на карте, и перед нами уже совершенно ясно поднимаются предгорья Тангла.
По словам Кончока, где-то здесь стоит первый тибетский кордон. Несколько раз всматриваемся мы вдаль, надеясь увидеть настоящих тибетцев... но все ошибки. То кулан, принятый за всадника, то камни, похожие на палатки. Наконец, зоркие монголы указывают на самый горизонт: «Дым», — говорят они. Бинокли подтверждают наблюдение. Совершенно ясно виден дым, поднимающийся тонкой струйкой к небу. Пройдя несколько километров, ясно различаем черную палатку, костер и несколько человеческих фигур вокруг него. Возможно, солдаты, но не исключено, что это могут быть и разбойники.
Караван останавливается, и передний дозор с нашим тибетцем во главе двигается по направлению к замеченной группе у костра. Н.К.Р. выезжает на ближний холм и всматривается в направлении группы. Следует отметить, что Н.К.Р. редко пользуется биноклем, соперничая в остроте зрения с монголами. Видно, как от палатки, откуда нас тоже заметили, скачет конник в горы. Очевидно, военное донесение или весть разбойничьему племени о подходе большого каравана. Мы стоим в группе за Н.К.Р. На пике монгола полощется в ветерке флаг. Точно штаб отряда в характерном затишье перед первым выстрелом. Переговариваемся между собой. От дозора, подошедшего почти вплотную к черной палатке, отделяется всадник и скачет назад, а дозор скрывается за скалой.
Наконец, подскакивает Таши и докладывает, что перед нами военный тибетский пост. За Таши подъезжает к пришедшему в движение каравану Кончок. Все благополучно. Он самолично был уже на посту. Это тибетские милиционеры, старшина которых уже послал сообщить о нашем прибытии начальству, которое скоро прибудет. Мы на фактической границе Тибета и должны выполнить некоторые пограничные формальности.
По распоряжению Н.К.Р. ставим лагерь на берегу маленького озера против тибетского поста, стоящего на его другой стороне, и ждем дальнейших событий.
За обедом говорим о редкостях Востока, и я вспоминаю богатую коллекцию драгоценностей шахского дворца в Тегеране. Переходим на Императорский музей в Пекине, уже три раза ограбленный, но сохранивший еще удивительные картины древних китайских мастеров — акварели, обреченные на гибель, главным образом, из-за сырости... Лучше бы они попали в музеи Америки или Европы. Н.К.Р. против увоза китайских сокровищ искусства из Азии. Наступит день, говорит он, когда Азия потребует, чтобы возвращено было все то, что увезено из нее и поступило в Европейские музеи. Но почему же, если Рокфеллер содержит на свой счет целый университет, — другой миллионер не мог бы создать охрану сокровищ Китая и, в частности, музея старого Императорского дворца. Если имущие люди могут помогать больным людям, то почему же они не могут помогать и «восстанавливать здоровье» гибнущих учреждений.
Поздно вечером прибывает начальник пограничного района. Он разрешает переход границы, а тибетский паспорт экспедиции и письмо губернатору Нагчу берет для немедленной отправки по назначению. Приходят и несколько милиционеров с поста поглазеть на европейцев.
25.IX. С утра тепло и небо затянуто тучами, которые скоро расходятся. В золотой дымке испарений поднимается солнце. Горы в туманах, и земля покрыта обильной росой.
От поста к нашему лагерю приближается группа. Это воины, несущие подарки Н.К.Р. Масло, зашитое в бараний желудок, и овечий сыр.
Вчера мне не пришлось видеть вблизи тибетцев, и поэтому внимательно разглядываю эти странные облики, знакомые только по картинкам. Это определенно фигуры из XIV века, типа крестьян средней Европы того времени. Лица характерны. Особенно одно — старика. Орлиный профиль, угловатый подбородок и лукавая усмешка нормандского крестьянина. Они стоят в группе... Напрашивается какое-то разительное сравнение. Да, вот зашумят старые липы, с бревен наскоро сколоченной эстрады завизжат скрипки и зальется фагот, а тибетцы начнут приплясывать и притоптывать ногами в грубой крестьянской пляске картин Питера Брейгеля.
Но тибетцы стоят спокойно. Их фигуры облагораживают длинные прекрасной работы мечи, заткнутые за пояс, — национальное оружие страны. Одеты туземцы во все темное. Кафтаны или полушубки на баране. Частью они в шапках-треухах, как носили их в Московии при после Герберштейне, судя по рисункам его книги, в войлочных ермолках или низких шапках вроде кавказских. Частью без головных уборов, с лохматыми длинными волосами, заплетенными в косицы, вероятно, единожды в жизни. Кафтаны низко подхвачены поясами-шарфами и образуют сзади складку вроде мешка. Сапоги обращают на себя внимание: голенища суконные разноцветные, в квадратах, вышитых крестиками, низы кожаные с немного загнутым носком, и напоминают собой обувь, носившуюся в Норвегии средних веков. В ответ на их подарок Н.К.Р. распоряжается дать тибетцам барана, а начальнику — хадак с завернутой в него стопкой долларов. В благодарность туземцы высовывают языки. Это характерное приветствие в Тибете.
Всадник привозит пропуск. Все устраивается дружелюбно, без трений и к обоюдному удовольствию. Показав еще раз языки, воины уходят, ведя с собой барана.