|
16.IV-16.V. Пасхальные дни. Все заперто. Нахожу старых знакомых, собираю справки и составляю списки вещей для путешествия. Отовсюду самые плохие вести и общее удивление, что в такое время я рискую путешествовать по Китаю. Часть покупок приходится делать в Китайском городе. На улице конные солдаты. Они разгоняют сбегающийся из боковых улиц народ, который, очищая середину, становится по тротуарам шпалерами. Идет отряд полиции, усиленно колотящий не очистивших путь китайцев. Дальше отряды солдат с направленными на народ ружьями и жандармы с револьверами со взведенными курками. За частоколом штыков едут арбы, и в них люди в черных национальных курмах. Они едут в молчании, и только один что-то кричит с истерическими взвизгиваниями, обращаясь к народу. Значительный отряд замыкает шествие. Это везут на казнь генерала, двух полковников и четырех капитанов армии Джанзолина за заговор в пользу южан. Через полчаса головы казненных выставляются для назидания на торговой площади.
Весь Китай переслоен фронтами гражданской войны. Воюют белые, розовые и красные генералы. Раздувается ненависть к иностранцам. Мой путь идет поперек этих фронтов и перерезается войсками, наступающими вдоль монгольской границы. Гражданская война в Китае являет три основных группы. Северяне, под начальством маршала Джанзолина; центр, под командой генерала У Пейфу, и юг, возглавляемый кантонским правительством, частью армии которого командует генерал Чин Чулинг. Так называемый «христианский генерал» Фын, до времени, сражается под знаменами центра. Северяне связаны с богатыми землевладельцами и опираются на японцев. Центр олицетворяет крупную буржуазию и промышленников; а юг объединяет мелкую буржуазию и ремесленный класс. Война начинается борьбой северян с центром. Потом происходит перегруппировка сил. Джанзолин, разбив в 1924 году У Пейфу, соединяется с ним и оттесняет южан. Чин Чулинг с частью своей армии переходит к Джанзолину, а «христианский генерал», почуяв выгоду в предложениях иностранных агентов, — переходит на сторону Кантона, дела которого к этому времени стали очень шаткими. За время моего путешествия по Тибету переслойка должна была опять измениться, — если гражданская война вообще не потухла совсем. Компетентное лицо, хорошо знающее Китай, утверждало в разговоре со мной, что какие-либо резкие социальные перемены вообще в Китае невозможны. Оно считало, что кантонское правительство, собственно говоря, — правительство по существу национальное, которое, стремясь использовать иностранные миллионы, притекавшие в его казначейство, надело на себя до времени маску. И интересная подробность, что сам диктатор Сун Ятсен был совсем иным, нежели его изображали иностранные газеты.
До сих пор трудно принять решение по вопросу маршрута. Через фронты идти нельзя. Монголы охраняют свою территорию и никого через нее не пропускают. С севера, будто бы на помощь Кантону, движутся московские войска. Кроме того, дороги наводнены шайками хунхузов, дезертиров и вообще военными отрядами, которые не прочь пограбить. Сучжоу — согласно недавнему слуху, в руках приверженца южан — Фына. Кроме того, приезжающие с запада из Калгана европейцы утверждают, что караванное сообщение прекращено и пути по всем направлениям преграждены как китайцами, так и монголами. Таковы сведения, а с другой стороны, надо идти, и идти во что бы то ни стало, и не должно быть преград, которые бы меня остановили.
Параллельно с участием в экспедиции Н.К.Р. передо мной и другая цель — встреча с моим Учителем. Она мне предначертана и предуказана несколько лет тому назад, и я должен дойти до нее, разбив своим мужеством и настойчивостью все препятствия. Когда знакомые отговаривают меня от «безрассудного шага» или подозрительно замолкают, принимая меня, вероятно, за политического агента, разве я могу открыть настоящую цель своего путешествия? Открыть людям, глаза которых закрыты, которые не верят ничему и ничего не знают. Я знаю, что так или иначе дойду. И какая красота в тайне молчаливого пути ученика к своему Учителю; в этой реальности, которую непосвященные считают сказкой из фантастического романа на оккультной подкладке. Но надо действовать энергично.
Приветливо, улицами, залитыми ярким солнцем, встречает меня Пекин. Как будто за семь лет здесь ничего не изменилось. Еду мимо «Барабанной» башни в американское посольство, в котором меня ждут письма. Чистый посольский квартал, с часовыми у ворот каждой дипломатической миссии. С закрытыми воротами, пустое стоит советское посольство. Это результат произошедшего там недавнего скандала. На панели, с угла, рослые американские солдаты вынимают из стены телефонные провода. Над серединой улицы, с веревкой, наполовину вытравившейся из клотика, полощется в воздухе забытый красный флаг.
За балюстрадой у флагштока стоит японский часовой с ружьем у ноги. Японцы! Недавно японским консульским стражам был дан приказ не употреблять оружия против китайцев. В Ханькоу толпа ворвалась в японское консульство и перебила консула и служащих. Моряки караула исполнили приказ. Пришла эскадра, и мичман, начальник консульского конвоя, сделал адмиралу доклад о произошедшем. После этого ушел в свою каюту и... застрелился. На столе осталась записка. «Императорский флот запятнал себя позором. Я не могу вынести этого стыда». Офицер исполнил закон Бушидо, закон чести.
«Нет цветка прекраснее цвета вишни, нет человека благороднее солдата», — этой песенкой японские матери укачивают своих детей. Выстрел, раздавшийся в каюте неизвестного мичмана, свалил кабинет министров. К кормилу правления стала военная партия, и церемонии с китайцами японцы окончили. К политике Японии примкнули и другие державы.
События в Китае созданы искусственно, и народ в них участия не принимает. Другое дело, если бы, как в боксерское движение, всколыхнулся весь Китай со своими тайными обществами. Но теперь он молчит. Классовая борьба в стране, в которой классов нет, — парадокс. Китай живет на местах общинной жизнью в полном смысле этого слова. Управляется старейшинами и главами родов, а правительство с его органами управления терпят лишь как неизбежное зло. Мили и мили приходилось проходить по густонаселенным областям Китая, и нигде не встречал я и признака правительственных чиновников или полиции. Чиновник, бамбуки по пяткам и взятка — синонимы. В городах даже сравнительно крупные предприятия пополняются исключительно многочисленными родственниками хозяина. Фабрик мало, влияние капитала ничтожно.
Ненависть к европейцам! Да, нелюбовь к ним есть. Но она не так уже сильна. Бесчеловечное отношение европейца к китайцу — легенда из прошлого. А кроме того, каждый китаец в душе купец, и прежде всего он понимает, что уйди из Китая европейцы сегодня — завтра заглохнет торговля. Движение против иностранцев студентов и «пролетариата», высосанного из пальца, так же как и ведение генералами гражданской войны — широко оплачены иностранными деньгами. Китаец больше всего любит доллар. Источником же его получения он весьма мало интересуется. Теперь европейская политика в Китае вполне определилась. Шанхай сдан не будет. Концессии же, богатые города, выросшие на болотах и прибрежных песках, предложено китайскому правительству выкупить, но на это у него нет денег. В мае прошлого года забастовала пекинская полиция. Она два года не получала от министерства жалованья. Все движение, как революционное, так и направленное против европейцев, глохнет и замирает. Что будет дальше — покажет время. Пока европейцы, кроме миссионеров, которые вернулись на свои насиженные места, из глубины страны ушли. Теперь вся торговля из центров перенесется к периферии страны. Но надо думать, что в непродолжительном времени европейцы опять займут прежние пункты и совсем неплохо будут встречены населением.
В Пекине хлопочу о паспорте в глубину Китая, в провинцию Ганьсу. И через американскую миссию, и через само министерство иностранных дел, подкрепленный телеграммой китайского посланника в Вашингтоне. В Тяньцзине обращаюсь в штаб Джанзолина. Результатов нет.
По совету своего приятеля В.И.Р. — знакомлюсь с монгольской княгиней, родственницей алашаньского князя. Два раза видимся мы с княгиней и ее маленькой дочкой, служащей нам переводчицей. Девочка останавливает на себе внимание. Ей около десяти лет — но в ней чувствуется уже созревший ум. Обе монголки прекрасно разбираются в вопросах буддийского эзотеризма. Княгиня, типичная монголка, интересная фигура в своем характерном национальном костюме. Но какое печальное зрелище явила она в мое второе посещение, одевшись в скверно сшитое европейское платье, не доходившее до колен.
В результате князь, почти отстраненный от управления вассал Китая, не смог мне помочь. И знаменательно, что при его «дворе» не нашлось ни одного ламы, который сумел бы прочесть охранную грамоту, данную мне в 1921 году Хутухтой, на тибетском языке, обязательном для всякого образованного ламы или монгола. Сам Хутухта умер два года тому назад. Он предлагал мне тогда помочь пробраться в Тибет и теперь смог бы, вероятно, всецело устроить меня. Я повидался с учениками покойного ламы. Они обрадовались мне и признали в моем лице ученика Хутухты, но помочь тоже ничем не могли.
Решил опять действовать через Тяньцзинь; и оказалось, что это-то и был самый простой и правильный шаг. Благодаря старому знакомству, меня любезно зачислили в штат англо-китайской фирмы мелким служащим и возбудили ходатайства о выдаче мне паспорта на Ганьсу для поездки по закупке пушнины. Паспорт был обещан, и я уже спешно заканчивал свои приготовления, как получилось печальное известие. В паспорте отказали. Пекин сообщил по всем городам, что «знатный американец пытается устроить себе паспорта на Ганьсу», и поэтому предписывалось всем губернаторам временно такие паспорта не выдавать. Таким образом я, знатный иностранец в Пекине, напортил самому себе, скромному пушнику в Тяньцзине. Бывают курьезы. Загадка невыдачи паспорта разрешалась просто. Паспорт, выданный китайским правительством иностранцу, обычно является также и гарантией за жизнь и имущество последнего в путешествии, что, конечно, правительство не хотело брать на себя ввиду рискованности моего предприятия по текущим временам и перспективы заплатить, в случае убытков или смерти путешественника, круглую сумму. С трудом убедили чиновников ямыня выдать мне визу на Шаньси. Дальше я решил идти напролом, без паспорта. Это же мне советовал и известный путешественник по Китаю швед М.
Представителю нашей фирмы в Баотоу предписано было подготовить караван. Дело начало налаживаться. Нашелся и переводчик, некий Голубин, служащий фирмы, уже несколько раз бывавший в Ганьсу. Фирма любезно уступила его мне на время путешествия. Ввиду риска и вознаграждение было соответствующее — но зато рекомендация солидная. Идти же одному, без верного человека и без языка, было бы безрассудством. Голубин, так же как и швед, считает, что в Ганьсу никаких бумаг или паспорта не нужно. Только пройти «культурные» провинции и район военных тылов, где контроль очень строг. Для этого моя виза на Шаньси совершенно достаточна.
Из Баотоу пришла телеграмма, что караван будет подготовлен к 20 мая. Оставалось немного времени, и началась горячка последних приготовлений. Это, конечно, было совершенно неправильно. При таких больших путешествиях подготовка должна быть основательной и без спешки. Но я был связан временем, а быстроту приготовлений властно диктовали мне обстоятельства. После долгих размышлений и по совету бывалых людей, я решил оружия не брать, кроме карманного револьвера. Время, когда путешественники по Китаю отбивались от разбойников парой магазинных ружей — прошло. В наши дни хунхузы отлично организованы и вооружены европейскими ружьями новейших систем. Хотя в Китай ввоз оружия и запрещен, но в Пекине, например, есть скромная кондитерская. В ее задней комнате заключаются сделки на какое угодно количество оружия, а в тайничке всегда найдется для немедленной продажи — пара «винчестеров» или «соваджей». Шайки хунхузов доходят до 300 человек, и сопротивление, особенно при излюбленном ими способе нападения внезапно из засады, совершенно немыслимо. Что могли бы мы сделать вдвоем против нападающих, даже небольшого количества, одинаково с нами вооруженных. Кроме всего, я был твердо уверен, что благополучно дойду до своей цели — и ничего не боялся. Сознание, что «удача была лишь там, где было проявлено полное мужество», я отныне поставил в основу всех своих действий, и оно ни разу не обмануло меня.
15.V. К 6 часам утра автомобиль гостиницы привозит меня на вокзал. Голубин уже там и сообщает, что из-за задержки в таможенном осмотре выехать сегодня нельзя. Шестнадцать ящиков и тюков, в которых одного продовольствия взято более нежели на два месяца. Осмотр состоится только днем. Автомобиль несется обратно по пустынным улицам. Гудок у гостиницы, и опять встречают меня приветливо улыбающиеся «бои». Я в своем номере, в постели. Зайчики света прыгают в комнату через опущенные жалюзи окон и играют на полу. Не спится, и калейдоскоп мыслей проходит через голову.
Я даже радуюсь задержке и дню полного отдыха. Сегодня воскресенье. Не пойти ли в церковь? После завтрака иду на бывшую русскую концессию. В глубине парка часовня — могила павших в боксерское восстание русских солдат и матросов. Доски с именами убитых, осененные императорскими орлами, молчаливые пушки вокруг памятника и венки на могиле — переносят в далекое прошлое потонувшего мира. Стройно поет хор любителей, проникновенно служит священник, бывший артиллерийский офицер.
Сегодня — культура Тяньцзиня с его прекрасными улицами, европейскими магазинами и комфортабельной гостиницей. Завтра — грязные оборванные вагоны, набитые дикими желтыми солдатами, отвратительный запах чеснока и непрестанное харканье на пол. Надоедливые расспросы и раздражающее любопытство, а там... пыльный Калган с почти полумиллионным населением, и дальше безбрежные пустыни необъятной Азии.
После обедни иду на перевоз, заменяющий мост, где два китайца день и ночь перевозят публику. Набережная завалена товарами, так как из осажденного Шанхая вся торговля перекинулась сюда. Пароходы, в том числе и белый итальянский стационер, только что не лежат на боку. Время отлива, и в реке воды почти нет.
После завтрака иду гулять, прощаюсь со своим любимым городом. Прохожу к скаковому кругу. Из-за деревьев выдвигается своими башнями мрачный дом. Это «замок привидений». Он так и стоит пустой. В нем, перед приходом десантов адмирала Сеймура, собрались европейцы, защищаясь до последнего патрона от боксеров. И когда не осталось больше зарядов, китайцы взяли дом и перебили в нем всех, не исключая женщин и детей. Говорят, что по ночам в комнатах появляются призраки убитых и повторяется сцена приступа. В доме никто не живет.
Теплый весенний день. Еще клейкие, молодые листочки не совсем распустились. Цветочные магазины полны гиацинтами, ландышами и розами. По тому, какую музыку и какие цветы любит человек, можно судить о нем. Н.К.Р. любит музыку Вагнера, а из русских композиторов Стравинского до «Весны священной», Мусоргского, Римского-Корсакова. Из цветов предпочитает фризии, лилии, ландыши и особо ароматные индийские цветы желтого цвета, растущие прямо на стволах деревьев.
Быстро проходит последний день. Вечером китаец начисто выбривает мне голову. Последняя горячая ванна, и — последний сон в мягкой пружинной кровати, перед долгим и трудным путешествием.
16.V. Раннее утро. Опять на вокзале. Голубин распоряжается десятком китайцев и грудой вещей. Наблюдаю драку рикши с европейцем, очевидно русским. Полиция безучастна. Бросается разнимать японец, комиссионер отеля. Причина — недоплата денег. Картина нова для Китая, прежде китаец и пальцем не смел прикоснуться к европейцу.
Вагон переполнен. Это местный поезд, плетущийся понемножку. Станция Фынтай под Пекином, здесь пересадка и перегрузка вещей на Калган. Голубин воюет с кули, которые требуют какую-то несообразную плату за перенос вещей, и притом вперед. Много говорится об эксплуатации европейцами китайцев. Чтобы быть справедливым, следует отметить то же и со стороны китайцев. Вряд ли существует более жадный на деньги народ. Как пауки, высосали они подвластные им народы... Как только дело касается денег, у китайца делается бессмысленно тупое лицо, раскрывается рот и злобно загораются глаза...
Наконец, вещи погружены. Мы с Голубиным садимся в вагон. Снаружи крики, и входит молодой китаец. Он весь в белом. Халат, шляпа, даже перчатки. В руке... букет. Через минуту — закипает ругань, в которой принимают участие пассажиры. Голубин приходит в бешенство и заражает им молодого человека, оказавшегося таможенным чиновником. Таможен в Китае невероятное количество. Мы заплатили таможенный сбор, особый налог, чрезвычайный налог, но что же еще? Военный налог!
Вещи выгружены, так как процедура долгая. Поезд ушел, и опять потерянный день. Идем в китайскую гостиницу около станции. Дверь с клетушками. В нашу «комнату» сквозь окна и колеблющуюся циновку на двери заглядывают любопытные. Посоветовавшись с Голубиным, решаю ехать на рикше в Пекин. Около 14-ти километров — китайский доллар. Это недорого, но чуть ли не месячный заработок рикши. Европеец в Фынтае — явление редкое.
Хорошо обработанные поля с гробами. Поле — кладбище крестьянина. Гроб обычно не закапывается. Накрапывает дождь. Проезжаем ручейки с мостами, деревни и маленькие рощи. Канавы окаймлены густым тростником. Через час въезжаем в ворота через городскую стену. Грязные улицы и убогие дома дальнего квартала. Бесконечные улицы. Глухо стучат барабаны, заливаются гобои и резкие трубы. Навстречу движется похоронная процессия. Знамена, алебарды с деревянными навершиями, обильные блюда яств из золоченого картона, которые следуют за покойником в лучший мир. Карета из папье-маше с такой же лошадью, в которой поедет душа... Дальше громадный лакированный гроб, несомый несколькими десятками носильщиков, окруженный нанятыми для особой торжественности солдатами и предшествуемый родственниками в белом. Это цвет траура в Китае, как когда-то и в Европе.
Подъезжаю к «Hotel de Peking». Рикша на всякий случай требует, впрочем, довольно нерешительно, второй доллар. Удивленный, встречает меня В.И.Р. Мы обедаем с ним вместе и проводим последний вечер. Утром еду на Калганский вокзал мимо стен «запретного города» — бывшего дворца Богдыханов. Это — могила прошлого величия Китая. В первое посещение Пекина я осмотрел дворец. Пустые залы, необъятные дворы. Только в зале больших приемов осиротело стоит массивный трон красной лакировки с золотом. По очереди разграбили китайцы и европейцы дворец во время боксерского восстания. Трон Китая не понадобился никому. Генерал Фын, занявший своими войсками два года тому назад Пекин, вывез из императорского музея, чудом уцелевшего в первый раз, последние драгоценности.
Теперь здесь все пусто и медленно, но верно разрушается. Очень красивы дворы. Через разноцветно лакированные двери-ворота ведут в них мраморные лестницы, окаймленные барельефами чудовищных драконов. Дворы также вымощены мраморными плитами, между которыми растет трава. По углам стоят еще курильницы из темной бронзы с зеленью. Кто знает, какой они древности. Грустное зрелище и немое молчание. Юноша-император еще существует. Он живет на концессии в Тяньцзине и, как говорят, изредка приезжает инкогнито в свою прежнюю столицу. Китай умирает. Нельзя назвать ни одного писателя, ни одного художника или ученого... Исчезла родовая аристократия. Всюду безличные толпы улицы. Дегенеративные лица, грубый говор и плоский смех. Часто только по костюму можно отличить мужчин от женщин. Все на одно лицо. Страна в управлении губернаторов и чиновников, в большинстве прошедших стаж предводителей хунхузских шаек. Храмы без священников, школы без учителей. Ничего не осталось от прежней утонченной культуры. Китай разбирается на кирпичи и продается. В нем продается решительно все. Так гибнет когда-то великое государство, когда-то великий народ. Еще семь лет тому назад Китай был другой.
Калганский вокзал. Понемногу собирается публика. Появляются жандармы в безобразных розовых кепи. И ни одного европейца. Я один. Косые взгляды, усмешки... и чувствуешь, что все по твоему адресу. Дальше, впрочем, не идут. И вдруг становится как-то легче. Появляется М., секретарь китайского сановника в Калгане. Подходит поезд. Голубин машет из окна шляпой. Все благополучно, место есть, и мы водворяемся с М. в маленьком купе вагона первого класса, который битком набит солдатами, бичом страны и железных дорог. Поезд свистит и трогается. В открытую дверь купе наблюдаем мытье китайских офицеров. Таз горячей воды. Плескание и сплевывание. Вода сереет. «Прошу Вас, не откажите»... моется следующий; и так в постепенности чинов — пока вода не делается черной. Освежившись, пьют чай из маленьких чашечек. Мчится скорый поезд. Зигзагами вползает на высокий проход Нанкау. На остановках солдаты безжалостно ломают персиковые и яблочные деревья в цвету.
Вечером Калган. Ночую в скверной гостинице; вороватая прислуга, подозрительная публика и малоприветливая хозяйка. Думаешь об одном, как бы скорее уйти на простор пустынь...
Здесь келейными путями выясняется, что правительство старается не пропускать иностранцев за Баотоу. Около месяца добивался этого разрешения Свен Гедин и с трудом его получил, поддержанный всей европейской дипломатией.
18.V. Через весь город еду в паспортный отдел. По-китайски все учреждения за городом. Нужны новые визы. В переводе — новые доллары в карманы чиновников. Город пыльный и многолюдный. Всюду солдаты диких орд Джанзолина. Притягивает внимание дом с изображением богов на крыше вперемежку с вазами. Статуи в натуральную величину, в старинных мандаринских одеждах. Улыбки лиц, мертвенных, раскрашенных белым и розовым, и неподвижные танцующие позы производят жуткое впечатление. Особенно богини.
Вечером едем дальше. Опять затруднения с багажом и таможня. Взятка, как обычно в Китае, устраивает дело. Поезд уносит нас дальше.
Татен-Фу. Опять затруднения с багажом и таможня. Обычная взятка. Возимся на станции до поздней ночи и в китайской арбе едем ночевать в китайскую гостиницу. В ее здании постой солдат, и у входа четыре часовых. На всякий случай они показывают на пальцах — четыре доллара... а вдруг «заморский черт» даст. Ждать придется целый день — до вечера.
19.V. От полубессонной ночи и сна на циновке на голом кане — жестокая головная боль. В полдень подают обед. Жареное мясо с петрушкой и суп с лапшой. Вечером грузимся на мрачном, в решетках, вокзале. Подходит поезд. Вагоны переполнены, и мы с трудом находим места.
20.V. Весь день ползет поезд. Станция за станцией, уставляемые по китайскому обычаю шеренгами солдат и полицейских к прибытию поезда. Проезжаем Гуйкачен. Там сразу Голубин дает «бакшиш» и вещи пропускаются без налогов и осмотров. Весь день непрестанные осмотры паспортов; осматривает их каждый солдат, которому это придет в голову. Иногда видно по взгляду, что он не умеет читать. В Китае и вообще в Азии паспорта только у иностранцев.
Поздно ночью прибываем в Баотоу. На платформе горят факелы и сверкают штыки. Нас окружают и требуют паспорта. Голубин дает полицейскому визитные карточки, которые у китайцев пользуются большой значительностью. В суматохе крадут один из наших ящиков, и Голубин громко ругает присутствующие власти. Нас встречают китайцы от фирмы и ведут на ночлег в контору около вокзала. Ворота города до утра заперты.
Светает. Рельсы упираются в тупик; путешествие по железной дороге закончено.
21.V. Утром новый таможенный осмотр, в середине которого нас спасает уполномоченный фирмы. Иду с ним в город. Прекрасное летнее утро. Голубое небо, на горизонте горы, а вдали в красивом изгибе сверкает на солнце Желтая река. Город на самом ее колене. Цепь Мута-Ула очень красива. Желтовато-красные склоны с синими тенями и кое-где у подножий зелень лугов. Дорога к воротам идет по глубокому песку. В двух шагах сидит какой-то зверек. Это крыса! Еще одна, еще... их тут не сотни, а тысячи. Проходим ворота города, идем мимо глинобитных стен и входим во двор фирмы. Здесь склады мехов. На дворе громадные глиняные амфоры, в которых мокнут собачьи шкуры, универсальная основа для каких угодно мехов.
Господин З. предлагает чаю. Какое удовольствие стакан этого напитка, крепкого и сладкого, после маленьких китайских чашечек без сахара. Отдохнув от полубессонной ночи, говорю о дальнейшем продвижении. Выясняется, что, благодаря счастливой случайности, здесь есть караван, идущий порожняком прямо на Сучжоу. Вообще же сезон циркуляции караванов по окраинам Гоби уже закончился. Получив телеграмму, г-н З. сговорился с хозяевами верблюдов, и теперь ждут только хунхузов, нанятых для сопровождения. «Хунхузов?» — «Да, это самый надежный конвой, и у разбойников есть своя честность, — говорит З., — солдатам же нельзя доверять». Вечером доносится из казарм зоря. Тоскливый вой на многих трубах.
Бывший здесь Свен Гедин ушел со своей экспедицией на Урумчи. В ней много европейцев и известный бывший миссионер Ларсен, получивший достоинство монгольского князя.
Проходит несколько дней. Хунхузов еще нет. Покупаем палатку-майхане, бочки для воды, инструменты, кошмы, таган и все предметы, которые туземцы берут в дорогу. Плачу хозяевам договоренную сумму и делаюсь начальником каравана, господином надо всем, в руках которого жизнь и смерть. Таков закон пустыни. Мой караван состоит из меня, переводчика Голубина, двух китайцев-поводырей, пятнадцати верблюдов и пса Ко. Груз рассчитан на половину животных со сменой через переход. Благодаря этой системе, мы прошли тысячи ли (ли — приблизительно 3/4 километра), иногда без воды и корма для верблюдов, не потеряв ни одного животного.
23.V. Проснувшись утром, почувствовал, что кровать трясется, и увидел, что стол, стулья и сундуки качаются вместе с комнатой. Это подземные толчки. За чаем новость. Хунхузы прибыли, и больше ничто не задерживает отправление каравана.
Днем гуляем с З. по городу. На площади учение пехотного полка. Минометная, пулеметная команды. Недурно поставлены шведская гимнастика и сигнализация флажками. Занимаются по ротам и командам. Потом они сводятся в полковую колонну и под стук барабанов проходят несколько раз церемониальным маршем, вытягивая ноги по старому прусскому способу. Одеты люди хорошо и имеют выправку. Вечером пришел монгол — лама. Он прочел и очень одобрил грамоту Хутухты. «Каждый монгол, которому Вы покажете это письмо, сделает все, что Вы прикажете, и низко поклонится Вам», — говорит лама. Эта грамота лучше всякого китайского паспорта по Монголии. Обсуждаем с З., как мне выбраться из города. Необходимо незаметно выскользнуть из ворот. Дальше власть города кончается и администрация бессильна. По городу пущен слух, что я новый служащий, и для меня подыскивается для отвода глаз помещение. Сегодня Голубин ночует уже в пригороде, за стеной, где расположен караван. Вещи понемногу вывезены туда же и затюкованы. Сообща на военном совете решаем, что я поеду в закрытой двуколке, имея впереди себя китайцев, служащих фирмы. Европейский костюм сменяю на китайский наряд.
26.V. Рано утром во двор с грохотом вкатывает мафа. Мы садимся. Разевают свою пасть запасные, всегда запертые ворота, и мы выезжаем на пустынный переулок. Я совершенно закрыт, но все же настроение нервное. Решительный момент наступил. Проскользну, или опять придется возвращаться в Пекин? Едем кривыми улицами. Храм, театр, площадь, на которой рубят головы. Тут же несколько могильных холмиков. Стена и... роковые ворота. Штыки часовых, белые околыши полицейских. Не ждут ли нас. По площади проносится отчаянный крик. Часовые, полицейские, толпа — все несется от ворот, в сторону продолжающегося крика... А мы въезжаем в ворота и беспрепятственно выезжаем за стены. Я — на свободе. Загоревшаяся драка и природное любопытство китайцев были моим пропуском. Передо мной свобода и дальнейший путь. Во дворе пригорода готовый караван. Сердечно прощаемся с З. и его помощниками, во всем помогавшими мне в приготовлениях и проезде через ворота Баотоу. Последняя услуга З. — посылка довольно крупной суммы через ордер одной китайской фирмы другой, в Сучжоу; так как везти такие деньги с собой по пути и в серебре — рискованно.
Сажусь в первый раз в жизни на верблюда. Ужасно высоко. Сажусь и сейчас же скатываюсь на землю. Вторая попытка удается лучше. Караван поднят. На шеях животных звенят ботала — глухого звука колокола. Их главная задача — отгонять злых духов. Верблюд за верблюдом выходят из ворот, около которых стоит кучка моих новых знакомых — служащих фирмы. Обмениваемся последними рукопожатиями. Идем по деревне. В облаке пыли — звук разбитой кавалерийской трубы. Навстречу китайская кавалерия. Несколько эскадронов. Впереди командир в серой штатской шляпе. Насколько недурна китайская пехота, настолько плоха конница. Мне, впрочем, довелось еще видеть конные части дореформенных «знаменных войск» — они были оригинальны и живописны в старинных одеждах, с пиками и колчанами у седла. Теперь их больше нет.
Последние фанзы, и мы в степи. Желтые, белые, синие цветы. Веселые ящерицы резвятся на солнце. Всюду противные большие крысы. В высоте реют коршуны. Появляются верховые со спущенными с передней луки ружьями. Одни в неряшливой форме китайских солдат, другие в синих курмах, черных шароварах и кожаных белых лаптях, повязанных шнурками. На головах туго повязанные платки. Лица — действительно разбойничьи. Подходим к горам. Первый переход, по обычаю, невелик, только 40 ли. Жители деревни, около которой мы расположились, сообщают, что более 1500 хунхузов недавно перешли на службу правительства — солдатами. Это круг: из хунхузов в солдаты, из дезертиров в хунхузы.
Стоим у разрушенной Фыном деревни, жители которой ютятся в ее развалинах, влача жизнь в полуголоде и нищете. Развьючивают верблюдов. Они кричат, как капризные дети, и плюют жвачкой в поводырей, которые пинками и побоями не остаются у них в долгу.
27.V. Встретили роту солдат провинции Шаньси — на походе. Идут в порядке. Стереоскопические ружья по одному на взвод. Китайский солдат в массе не трус. Плох офицерский состав. Но если бы у китайцев были хорошие командиры и старшие начальники, знакомые с современным военным делом, картина императора Вильгельма перешла бы с полотна в жуткую действительность.
Маршрут окончательно установлен. Направление из Гуйкачена на Хами до реки Ельсин-Мурен и оттуда вниз по реке, до Сучжоу.
Вышли рано утром. Холодок, тишина и ясное небо. Вдали монастырь с красными крышами и блестящими на солнце маковками храмов. Горы все ближе. Из предгорий выбегает нам навстречу горная речка. У брода буддийская часовня, увешанная пестрыми молитвенными флагами. Невысокие горы тонут в тумане. Лужайка, точно ковер красных цветов. С непривычки утомительно ехать на верблюде. Качает, и сильно устает спина. Близится полдень, и становится жарко. Располагаемся около ручья. Сегодня прошли 65 ли. Голубин готовит обед. В нашем распоряжении мясные консервы, свиное сало, макароны, сыр, сушеные фрукты, консервы молока и масла, немного кофе, чай и сахар. По бутылке спирта и коньяка дополняют запас продовольствия, сделанный с расчетом более нежели на два месяца. Еще взято большое количество лука.
28.V. Днем прошли около 60 ли. Путь пролегал через ущелья. Переход трудный, по каменистой дороге. Небольшие рощи, горные луга и серебристые ручейки. Вечером выхожу гулять за лагерь. Солнце совсем низко. Пока видит глаз, тянутся степные пространства. Дым костров столбом поднимается ввысь и сливается с сизым туманом вечерних испарений земли. Типичные майхане нашего лагеря и сложенные рядами грузы дополняют картину, похожую на такую же, изображенную в книге Пржевальского. Может быть, это то же самое место. Экспедиция знаменитого путешественника проходила по этим местам. Проводники пригоняют из степи верблюдов и укладывают их на ночь. Дергают за веревку, привязанную к носовому кольцу, вросшему смолоду в переносье животного. Верблюды реагируют отчаянным ревом и по своему обычаю норовят плюнуть в китайцев.
29.V. Караван идет по берегу Желтой реки. Мелодично-низко звучат ботала, и под их аккомпанемент ветер поет свою заунывную песню. Холодно. Мы в шубах. Климат Азии капризен. В пустынях постоянно надо быть готовым к жаре и, через мгновение, к холоду. Навстречу — группа всадников. Китайские солдаты сопровождают монгола в ярко-красном кафтане и в лисьей шапке. Идем в горах. Едущий впереди конвойный местами выпускает заряд в воздух. Озорничество или сигнал — не разберешь. Стихает ветер, и сразу становится знойно. Мы с Голубиным снимаем шубы, а проводники — и рубашки, обнажая обветренное темно-бронзовое тело. Вокруг каравана каркают черные вороны с белыми шеями, а в выси звенят трели жаворонков.
Сегодня придем в Шитай. Это последняя таможня перед Монголией и, вероятно, паспортный пункт. За десяток ли до города остановка. Хунхузы торгуются о плате. Им нужно исчезнуть до города. Сумма вырастает раза в два против уговоренной. На все доводы старший флегматично отвечает, чертя палочкой по песку: «Нам все равно. Не заплатите, нетрудно позвать хунхузов. Вы же проиграете». Наши провожатые в силу какой-то этики сами себя хунхузами не признают. Голубин, побывавший в руках речных пиратов на Желтой, — без дальнейших слов платит нашу долю. Временно идущие с нами купцы еще долго упираются. Наконец, все улажено и хунхузы исчезают, прося ни в коем случае не беспокоиться... нас никто не тронет по оставшейся дороге до Шитая.
В сумерках подходим к городу. Оказывается, это просто большая деревня в одну улицу. Сворачиваем с дороги на площадку, предназначенную для остановки караванов. Голубин сразу находит «знакомых людей». Знакомство очень ценится китайцами, и всегда упирается на это, когда вы «знакомые люди». С ними Голубин идет на таможню платить налог. Около нас расположен большой караван с шерстью, идущий из Туркестана в Калган. Я остаюсь караулить палатку и скоро прячусь в нее от толпы любопытных. Головы просовываются в самое майхане. Начинается дождь. Китайцы его плохо выносят. Толпа назойливых аборигенов расходится. Поужинав, ложимся спать в отсыревшей палатке.
30.V. Погода прекрасная. Четкие громады горной цепи Шарагола высятся на горизонте. Караван вытягивается по дороге. Какой простор, какой колорит пейзажа и неба. Пока идем большим трактом. Много прохожих. Дикие, но своеобразно красивые лица. По обочинам шествуют маленькие серые ослики, нагруженные сверх всякой меры. Около деревни на огороде спокойно гуляют фазаны. Их никто здесь не трогает. И сразу останавливаются верблюды. Проводник, наш старый поводырь, оживленно говорит с каким-то китайцем в городском длинном халате и соломенной шляпе.
Вести неважные. На днях бежавшие из Шитая солдаты составили шайку и вчера дочиста ограбили в ближних горах целый караван. Идем дальше. Каждый по-своему озабочен, а Голубин даже почернел лицом. Вспоминает, очевидно, как он ушел от хунхузов в одном белье. У бывшего с ним ламы отобрали на 400 долларов лекарственных трав, а китайцев-плотовщиков — жестоко избили. Идем предгорьями. Аромат травы — точно запах черешни. Проходим усадьбу у пруда, в котором плескаются китайские утки. В воде отражается чистенький домик с какими-то намеками на архитектурность.
Вероятно, имение небольшого помещика. Степь поросла верблюжьей колючкой, нежно-зеленой с белыми стеблями, — контраст с общим желтовато-коричневым колоритом. Дорогу пересекают два монгола в ушастых рысьих шапках. Нагнувшись, они точно приросли к седлам. Невдалеке стадо верблюдов. Их пасет конный монгол с пикой в руке. Входим в горы и вытягиваемся по ущелью. Там я слезаю. Все мое оружие — шесть зарядов револьвера и палка. Последнюю беру на плечо как ружье. Черная, лакированная, она производит впечатление винтовки... Иду впереди, Голубин замыкает шествие. Ботала сняты, и караван в тишине быстро двигается вперед. Девяносто ли выводят нас из гор и возможности неприятной встречи. Шедший с нами караван, несмотря на уговоры — идти с нами, остановился в горах, не слушая благоразумного совета наших поводырей и Голубина. Караван, как мы слышали потом, не вышел на равнину, и никто никогда больше не видел его хозяев. Говорят, они были ограблены и при сопротивлении убиты.
Становимся лагерем у подножия холма при колодце. Поздравляем друг друга — мы в Монголии.