|
В декабре 1926 года получил я из Нью-Йорка известие, что в принципе решено Посольство Западных буддистов, которое пройдет через Тибет, причем Николай Константинович Рерих, продолжая свою уже трехлетнюю большую экспедицию по Центральной Азии, станет во главе этой миссии, и что, лично зная меня, Н.К.Р. предлагает мне должность начальника конвоя этого Посольства. Почти одновременно с письмом пришла и телеграмма с тем же, но уже официальным предложением от поверенного в делах Н.К.Р. В случае согласия, мне предлагалось около 1-го апреля выехать через Суэц и Индию в Пекин и из наиболее удобного пункта в северном Китае, организовав свой караван, идти на Сучжоу в провинции Ганьсу на соединение с ядром экспедиции. По прибытии в Сучжоу я должен был получить через почтовую контору этого города дальнейшие директивы.
Предложение такого человека, как Н.К.Р., которого я уже давно научился ценить как творца мировых образов, мыслителя и создателя многих удивительных учреждений, было мне особенно лестно. Участвовать же в Посольстве, шедшем не более и не менее как в Тибет, страну, полную каких-то сказочных тайн, и притом под руководством Н.К.Р., глубокого знатока буддизма, имело большую притягательную силу. И особенно для каждого, интересующегося эзотерикой и мистикой. Особенно же притягательно было то, что всякая деятельность Н.К.Р., в какой бы области она ни проявлялась, всегда необычна и совершенно своеобразна. Немедленно ответил я согласием, и моя жизнь наполнилась мечтами о предстоящем путешествии.
Я уехал из города в маленькое имение, куда в скором времени начали, по распоряжению из Нью-Йорка, приходить книги о Тибете. Новые и старые, ставшие библиографическими редкостями. От труда патера Гука, посетившего Лхасу в XVI столетии, до последней книги Свена Гедина — все появилось у меня под рукой. Мой кабинет стал комнатой путешественника, готовящегося в далекий путь. Я усердно работал, пополняя свои знания, а когда уставали глаза, садился перед камином и, смотря на игру огня, уносился мыслью в заманчивое будущее. Чудился сомкнутый круг мертвых, необозримых пустынь; вставали в воображении величественные горы Центральной Азии с уходящими в небо снеговыми вершинами. Перевалы — холодные могилы караванов и тропы-карнизы над бездонными пропастями. Вырисовывались из туманов великие озера Тибета, одни — спокойно-зеркальные, другие — в вечном шуме и плеске волнующихся вод. Немного смущало происходящее в Китае, но я знал эту страну по прежним путешествиям, и мне было ясно, что развивающиеся там события более страшны на страницах европейских газет, нежели в действительности.
Радостна была и мысль о близкой встрече с Н.К.Р. Есть люди обыденные и необыкновенные. К этим последним принадлежит Н.К.Р. В толпе они сразу становятся заметными, и даже мимолетные встречи с ними врезаются в память. Говоря о внешнем облике Н.К.Р., следует отметить соединение в чертах его лица азиатского и европейского типа, с резким преобладанием первого. Эта подробность особенно подчеркнута на его портрете «с опущенными глазами» — кисти Святослава Рериха.
Н.К.Р. небольшого роста, худощавый, хорошо сложенный, с маленькими породистыми руками и ногами. Несмотря на уже пожилые годы, он сохраняет всю подвижность и энергию молодости. Лицо с немного выдающимися скулами и узкими глазами обрамлено слегка раздваивающейся бородой, серебрящейся сильной проседью. Глаза серые, очень проницательные и смотрящие с глубоким спокойствием. Одно из главных свойств Н.К.Р. — удивительные ровность, спокойствие и выдержка. Всегда приветливый, одинаковый со всеми, он никогда не возвысит голоса, не скажет резкого слова. Он всегда бодр, жизнерадостен, но ни разу не пришлось мне видеть Н.К.Р. смеющимся и редко удавалось уловить улыбку на его подвижном лице. Надо быть большим психологом, чтобы суметь обрисовать разносторонний, необычно богатый внутренний облик Н.К.Р. В нем каждый день что-то новое, и при этом ни в мыслях, ни в словах не бывает повторения. Не берясь за эту трудную задачу, я все же в течение своих записок постараюсь очертить его личность, одну из самых выдающихся в нашем ХХ столетии.
День за днем, в увлекательной работе проходит моя жизнь в занесенном снегом деревенском доме. Наконец, наступает час отъезда. Три телеграммы, одна за другой, приблизили срок.
17.II.1927. Выехал я из дома. Морозная, ясная ночь, накатанная санная дорога. Дружно бегут сытые доморощенные лошадки. Спускаемся в долину скованной льдом реки, поднимаемся в гору и подъезжаем к маленькой станции. Через четверть часа из ночной мглы выплывает трехглазый паровоз, и поезд уносит меня в далекое, полное приключений путешествие в Тибет.
27.II. Рига. Тяжело дышит мощный паровоз скорого заграничного поезда. Последние фразы, последние рукопожатия. Часовая стрелка медленно доползает минуты. Резкая трель свистка и первый, незаметный поворот колес. Столб дебаркадера, точно сдвинувшись, проплывает мимо открытой двери вагона; платформа и с ней фигуры провожающих уходят назад, и я стараюсь до конца не потерять из виду бледное дорогое лицо, уходящее вместе со всем другим в прошлое. Поезд идет над просыпающимся городом, гремит через железный мост. Пригороды, фабрики, такое знакомое и обычное; а дальше белая равнина полей, над которой поднимается холодное зимнее солнце...
Залитая горячим солнцем юга Генуя. Перед гостиницей большая куртина с многообхватными пальмами, недвижными в безветренном утре. Пароход «Аливия» уже в гавани; док Дориа, по имени знаменитого адмирала. Легкая, почти не сидящая в зеленой воде лодка подвозит меня к трапу. В четверть часа все формальности закончены, и «гофмейстер», так называется на голландских пароходах старший стюард, водворяет меня в чистую полированную каюту с белоснежно застланной койкой.
Команда «Аливии» — голландцы, прислуга — малайцы.
Устроившись, опять съезжаю на берег. В городе со стен домов смотрит грозное лицо «блан е нуар». В магазинах, везде, портрет диктатора Италии с необычным жутким взглядом. Город очень красив. А кроме того, весна и всюду цветы.
Величайшая мудрость в умении пройти через жизнь поверху и величайшее знание в понимании того, что лучший путь через нее на крыльях духа. Никогда не низом, по болоту обыденности. «Мощный подъем в мир идей, а не ползание в грязи пошлости, — так говорит часто Н.К.Р. — Лишь ежедневное сознание подвига — прилично величию высшей жизни».
4.III. Рассвет. Гремят якорные цепи. Потом густой рев сирены. Осторожно, мимо сотен судов всех наций, выходит «Аливия» на рейд, подковоокруженный молами. На стенке одного громадными черными буквами надпись: «Муссолини спас отечество». Сзади улыбается в лучах солнца белая Генуя, а впереди серое неспокойное море. Чуть покачиваясь, пенит «Аливия» набегающие волны.
Путешествие! Какой поток новых мыслей, знаний и переживаний. Старая мусульманская поговорка гласит: «Если Аллах захочет сделать человека мудрее, Он посылает его путешествовать». И наоборот, если спросить тупого, ограниченного человека, много ли он путешествовал, — то окажется, что его путешествия — не длиннее воробьиного полета.
Дождливая, скверная погода. Волны тяжело перекатываются через нижние палубы нашего парохода.
В 1924 году, в Берлине, Н.К.Р. сказал: «Фабричная труба и самомнение заменили в Европе душевную мудрость и закрыли пути к строению истинной жизни».
9.III. В виду Египта. Желтая полоска земли на горизонте. Уже виден Порт-Саид и растет мол, в конце которого статуя Лессепса в чугунном, развевающемся сегодня против ветра плаще. Гавань пуста, набережные безлюдны. Идущий на восток пароход «Р.&O. Line» совсем пустой. Это отражение событий в Китае. Неужели там так серьезно?
Центральная Азия, Тибет — как это далеко от недавнего прошлого. Точно прекрасная сказка входит в обычную этих последних пяти лет жизнь. И опять это разнообразие даже в судьбе людей. Во всем кажущаяся неожиданность как главный фактор событий.
Легкий бриз. Африканский берег низкий, песчаный. Кое-где пальмовые рощи по аккуратно содержимому каналу. Аравия поднимается резкими очертаниями, и по ее берегу изумрудная полоска зелени. Не хочется уходить с палубы. Такая красота тонов воды и неба. Над куполообразными постройками берега, точно в раздумье, склонились финиковые пальмы. Вдали лилово-синие гряды гор. Голубые тени, и все тонет в горячей дымке утра.
«Часто, — говорил Н.К.Р., — не столько дела, сколько помышления куют цепь последствий. Самая могучая сила — есть сила мысли. Но так как она проявляется вне зрения физических глаз, — люди не хотят поверить в эту мощь.»
Высоко в небе плывет в пурпурно-парусной ладье соколиноголовый бог Ра — сверкающее, нестерпимо жгучее солнце. И точно причудливо свиваясь и развиваясь, несутся за ним в горячих туманах прекрасные призраки древнего Египта. Сколько великого прошло через его историю.
Озеро в середине Суэцкого канала. Воздух пустынь, такой чистый и прозрачный. Все залито солнцем. Снизу крылья чаек бирюзовые от отсвета воды. Медленно, мерно движется по берегу верблюжий караван. К воде из голубизны неба спускается розовая цапля. А издали, точно город-мираж из арабских сказок, — надвигается Суэц со своими стройными минаретами.
Аравия и Египет. Здесь, в этих местах, связались четыре великих Учения и сочетались в одно мощное знание Духа. Религии Египта, Греции, Халдеи и Персии. Египет — получивший свою мудрость от жрецов погибшей в пучинах океана Атлантиды; Греция, принесшая тайны мистерий в подземелья пирамид. Моисей, сочетавший эти знания с магией халдейских иерофантов, и принявший от него мудрость знаний Христос, учение которого овеяно отзвуком духовного ведения далекой Индии. Заповедь божественной любви, сочетавшаяся с ведением Ригвед. Если бы люди захотели понять, что все едино и все Учения Света дополняют друг друга, сливаясь в Одной нераздельной Истине. Если бы!
«Все, что стремит к соединению, хорошо, — говорит Н.К.Р. — Все, что разъединяет — плохо, ибо идет против закона эволюции».
Суэц. Впереди простор Красного моря. На берегу, на набережной, затененной аллеей, мраморный обелиск с охраняющей его фигурой оскаленного тигра. Памятник индусам, павшим во время великой войны на французском фронте. 4 тысячи офицеров и 30 тысяч солдат.
Вот ищущий, вот обыватель. Жизнь и прозябание. Один — прекрасный, вечно деятельный дух, стремящийся, достигающий, познающий. Крылья мысли несут его вверх и поднимают из бездны... Другой — маленький, серенький. Он слезливо моргает подслеповатыми глазами и, шепча робкую формулу «ведь надо жить», угодливо лебезит перед туго набитым кошельком. Говорит о «Мадонне» Рафаэля, а сам похохатывает в душе над всем великим и прекрасным. Разлагающийся мертвец в живой оболочке.
В высях и безднах одинаково лежит разгадка бытия, великое знание вещей; осознание идей, действием которых были вызваны к жизни миры; знание, в чем была необходимость и чем была продиктована жертва, создавшая проявленный Космос.
Вспоминаются картины Н.К.Р. Искатель перед таинственной, освещенной изнутри пещерой; и покоритель священного змея мудрости, созерцающий его страшное явление. Тот и другой, искатель и покоритель, оба так спокойны в сознании громадности своих подвигов и мощи устремления.
Знать — какое страшное слово... Были раввины, три раввина, решившие сорвать покровы со знания, сочетающего проявленное и непроявленное. Страшные вещи узнали они. Один умер, не выдержав напряжения работы, другой сошел с ума. Мозг его не осилил открывшегося перед ним страшного... И только третий... узнал...
Стук в дверь. Что тебе, малайский Вагнер? А, целый ящик громадных яффских апельсинов. В иллюминатор веет ветерок. Красное море. Темно-синие волны с белыми гребнями пены. Закипают, быстро катятся в просторе и, расплывшись, дают место другим. Расходятся в стороны берега двух материков. Знойный туман на пустынном горизонте и голубое небо. Вокруг парохода играют дельфины. Вечером солнце садится в испарениях, без лучей. Точно медно-палевый диск.
Большой соблазн — капитан «Аливии» предлагает купить у него прекрасный винчестер с 60 патронами.
Часто говорит Н.К.Р. о единстве мировой жизни. «Жизнь на земле надо любить, но быть готовым в каждый момент покинуть ее. Дальше опять новые и новые жизни, смерти нет. Бесконечная жизнь — одно неразрывное целое». Если бы люди могли увидеть скрытое от них до времени духовной слепотой — их мозг не выдержал бы ужаса космических тайн. А пока... им все кажется удивительно просто, а главное — «необыкновенно» обыкновенно.
Темными вечерами смотрю на созвездие Ориона, и мысль стремится на дальние светила. Там, по эзотерической традиции, совершенная, сравнительно с нашей, жизнь, и оттуда пришли Учителя человечества, чтобы помочь ему на путях эволюции. Как мало поняты и осознаны слова Христа: «В доме Отца Моего обителей много».
Феерия моря. Луна, освещение кают, фонари на мачтах — совершенно декорация из старой оперы «Гибель фрегата Медузы». А море бархатно-черное, и только в лунном свете сверкает белизной шумящая под килем пена.
Вспоминается ужин в Берлине. Обеденная зала в гостинице «Адлон». Элегантная публика, смокинги; в зале, конечно, больше всего «нуворишей». Это 1923 год. И контраст — фигура Н.К.Р. в простом синем пиджаке. Но поклоны ему гораздо глубже, чем дельцам, лениво цедящим сквозь зубы шампанское, вкус которого они еще так недавно узнали. В Н.К.Р. чувствуется что-то властное, высшее. За нашим столом, где сидим с Н.К.Р. мы, съехавшиеся из четырех разных стран, — только минеральные воды. Меню выбираем мы — Н.К.Р. этим не интересуется.
«Аливия» скользит по спокойным водам Индийского океана. Со всех сторон ныряют дельфины. На миг из воды показывается треугольный плавник акулы. Из-под парохода выпархивают разноцветные летучие рыбы и шлепаются в воду. Много морских звезд. Матросы красят пароход. В голландских моряках чувствуется остаток прошлого. Головы повязаны платками, как это делали матросы XVII столетия, а башмаки боцмана — как их носили при адмирале Рейтерне. Стада летучих рыб. Около нас кружит буревестник. На горизонте дымит большой пароход.
Уже несколько дней работаю над составлением маршрута. Предполагаю идти над Алашанем, севернее Пржевальского. Через Малую Гоби, прямо на запад, к реке Ельсин-Мурен, и дальше на юг, на Сучжоу. Вся задача — расчет переходов по колодцам. Караван думаю формировать где-нибудь в окрестностях Калгана.
Над нами сверкает чаша Ориона. Чаша — символ подвига. Такой подвиг ожидается Азией от нового Будды, Господа Майтрейи. Вместо ухода в блаженные дальние миры, принесет Он себя в жертву и останется на нашей планете для помощи мятущемуся человечеству. Чаша подвига! Будду изображают с этой чашей в руках, а наивные последователи принимают ее за чашу для подаяний, которую слишком часто протягивают буддийские монахи. Благословенный заповедал не попрошайничество, а труд. Редко правильное изображение чаши, с исходящим из нее языком огня. Когда Св. Сергий совершал литургию, над освящаемой им чашей часто видели огонь.
У меня в каюте на столе репродукция картины Н.К.Р. — «Матерь мира». Это моя любимая картина. Скорее, образ. Прекрасная женская фигура, с полузакрытым ликом, сидящая на престоле. Рука поднята в благословляющем жесте. И в этом прекрасном облике столько тайны, столько мистической красоты. Фон картины — звездная ночь с созвездием Ориона посередине. Может быть, это ночь творения, творения миров, вызванных к бытию мыслью, создавшейся в вихрях космической жизни. Какие образы возникали в воображении художника, когда он писал эту картину? Какие мысли рождались в его душе, когда в ней выявлялся образ «Матери мира»? Подумаешь, и трепетно становится заглянуть в глубины, над которыми носилась творческая воля художника.
Подходим к Цейлону. Радио «Аливии» принимает из Коломбо пошлый мотив «Нет, у нас нет больше бананов» и «Мельницу в лесу». Что особенно хорошо умеют делать люди — это все опошлять. Почему было не передать прекрасную музыку. Возвышенную ли симфонию Скрябина или грозные аккорды вдохновенного Вагнера, подслушанные им в иных сферах. «Нет, у нас нет больше бананов»... «Как ужасна пошлость, маленькая, почти незаметная и всюду внедряющаяся», — так говорил как-то Н.К.Р. «Нет, у нас нет больше бананов», — довольно подпевают помощник капитана и главный инженер.
И другое радио: кантонцы обложили Шанхай. Идут бои.
Антиквар-француз, идущий на «Аливии», решает из Гонконга ехать обратно в Европу. Он везет с собой старинную китайскую акварель прекрасной работы, разворачивающуюся на несколько метров. Но это, конечно, не отдача Европой награбленных у Китая ценностей. В Шанхае китайские curio продаются лучше, нежели в Европе, и антиквары, скупая старинные и художественные китайские вещи, везут их обратно в Китай, наживая бешеные деньги. Это маленький, мало известный широкой публике трюк. Ясно, почему обложение Шанхая меняет планы антиквара и он возвращается в Европу.
Скоро кончится мое спокойное путешествие, под охраной 30 винтовок со штыками, стоящих в каморке под капитанским мостиком. Теперь все пароходы, идущие на восток, вооружены. Одному придется пройти Китай, что в настоящее время далеко не приятно.
Мы в виду Цейлона. Цейлон — изумруд в короне Индии. Сначала, при подходе к острову, из океана точно поднимается полоса яркой зелени. Это леса, которыми покрыт остров. Ниже — берега с золотистой песчаной каймой. К берегам подходят рощи пальм и отражаются в тихой воде.
Сегодня океан — точно зеркало озера. Иногда оранжево-желтый берег оторачивается узкой полоской белой пены ласкового прибоя. Дальше, вглубь, горы. Синеватые, лиловые и наконец совсем темные, сливающиеся в фиолетовой дымке с небом.
Проходим «Point de Gal», старую голландскую крепость, не раз курившуюся пороховым дымом во времена борьбы Голландии и Англии за индийские колонии. Видны еще заросшие травой верки. Молчаливый крепостной двор... в нем теперь уютные английские домики. Старая церковь, ратуша городка, над которой когда-то реяло нидерландское знамя с гордым девизом «Je Maintiendrai». Исчезает «Point de Gal». В море рыбаки-сингалезы. В одной лодке женщина, точно грациозная танагрская статуэтка, в своем обтянутом, плотно облегающем стройную фигуру платье, — но только черная. Мягко поднимаются невысокие, покрытые зеленью цепи гор и уходят одна за другой к горизонту. Их сменяют поросшие высокой травой холмы. Дальше лес, который сразу обрывается бешено бьющимися о скалы бурунами. Мы прошли Цейлон — изумруд в короне Индии. Исчезает остров, и опять открытое море. Вечером слегка фосфоресцирует океан, а на мачтах появляются огоньки Св. Эльма.
Н.К.Р. как-то заметил, что полезно мысленно говорить о себе в третьем лице. «Я» — это утверждение, которым не следует злоупотреблять. Н.К.Р. порицает всякие теории, пытающиеся разделить сущность человека. «Пока, — говорит он, — в нашем сознании есть ложно оправдательное деление на высшее и низшее, — до тех пор гармония духа невелика... Все едино, и также едино и сознание Духа. И в этом осознании единого Духа, в осознании личной нераздельной ответственности звучат Радость и Красота». Н.К.Р. апостол эволюции. «Ни минуты в прежнем положении. Всегда вперед. Это движение есть последствие вложенного во всё закона мировой эволюции».
Показалась Суматра. Закутанная испарениями, с облаками, лежащими по склонам гор. Горы покрыты зеленью и шапками леса. Огромная черная птица с тонкими острыми крыльями летает над пароходом. Со всех сторон поднимаются из моря островки. Прекрасный солнечный заход. Фон — розовое небо, а облака в серо-жемчужных тонах. Впереди из воды поднялись две скалы с бьющимися о них массами пены, коралловой в последних лучах солнца. Быстро наступает тьма, в которой тонут берега Суматры. Жара томительная, влажная — не заснуть. Выхожу на палубу. Воробьиная ночь. Вдали грозы. В одной стороне в воду бьют молнии белого электрического света, в другой — красные. Рокочет гром.
Рассвет. Кругом острова архипелага. Черные горы на фоне бирюзового неба. На юге протянулась полоса длинного розового облака, переходящего в свинцовую грозовую тучу.
В этих местах много акул. Матросы поймали какую-то морскую птицу. Она зла и норовит всех ударить своим острым клювом.
Идем тихим ходом, чтобы не прийти ночью в Пенанг. Кружат черные чайки, дельфины играют вокруг «Аливии».
28.III. Рейд Пенанга. Это место историческое; на этом рейде бросили якоря корабли Васко да Гамы, впервые у берегов Индии.
Утром съезжаю на берег. На набережной сразу пахнуло востоком, особыми запахами пряностей, терпкого, острого дыма курений и ароматами тропических цветов. Индусы, китайцы, аннамиты. Характерные костюмы, повозки на белых зебу, женщины в обвивающих их фигуры с головой легких тканях, со знаками касты на лбу. В общей суматохе и гомоне базара, развалившиеся на рикшах, проносятся европейцы с равнодушными, презрительными лицами. Всюду затянутые в мундиры полицейские и образцовый порядок британских колоний. Окончив покупки, еду на машине в «ботанический сад»; попросту хорошо содержимый лес в шести милях от города. И тут порядок. Маленький домик канцелярии, дорожки и дальше... тропический лес. Через поляну переходит стая обезьян. Большие, маленькие. Штук двадцать пять. Прошли, побежали по лужку, закачались на лианах. Глаз отдыхает на стенах зелени от далеких просторов океана. Нежный запах неведомых цветов. Бабочки. Желтая, с белыми полосами; черная с оранжевым, величиной с воробья. Вот полетела красная, с серым подбоем крыльев, а вот громадная, бархатисто-черная с голубым. Масса птиц, оглушительно звонких, прячется в густой листве. Среди пальм шумит водопад — радуга в водяной пыли. На дереве спелые апельсины. Там куст бананов, тут кокосовая пальма с орехами в детскую голову...
На обратном пути захожу в храм бога Шивы. В святилище, отделенном от храма решеткой, таинственный полумрак. Чуть намечены контуры статуи божества в неверном мерцании лампад. Кладу на ступени скромный дар — маленькую белую розу.
На туземной лодке возвращаюсь на рейд. В легком наклоне под косыми парусами снуют джонки с рыбьими глазами на носу, и чувствуется близость Китая.
29.III. В море. Небо заволакивает облаками, собирается гроза. Радио передает о событиях в Европе — результат чемпионата бокса.
Вспоминаются слова Н.К.Р. о будущем: «Перед нашими глазами проходит эпоха величайшей переоценки ценностей. Старые гибнут с уходящим в прошлое ветхим миром. Новая ценность — это красота, которая подвинет мир по ступеням духовной культуры». Старый мир был потоплен водою, нынешний сберегается огню. «Ждем нового неба и новой земли, на которой обитает правда», — говорит апостол. Там — гибель Атлантиды, здесь — новые катаклизмы и... приход шестой расы...
Сингапур нас встречает проливным дождем. Стоим здесь до вечера. Палуба полна туземцев с фруктами и безделушками. Фокусник проделывает нехитрые фокусы, худой факир на ломаном английском языке предлагает гадать. Радуга в море, удивительная по яркости. На «Аливии» новые пассажиры — два американских миссионера с грубыми, неинтеллигентными лицами. Как обычно — совершают тур «round the world».
Христос и Лазарь. Выход воскресшего Лазаря из могилы, выход на зов Учителя души из состояния духовного сна. «Я воскресение, Я жизнь», — говорит Христос. Второе, духовное рождение человека. Крещение не водой, а огнем духа.
Полоса рифов. Капитан почти не покидает мостика. Вахтенный матрос в «вороньем гнезде» на мачте. Укорачивая путь, идем опасной дорогой. Островки. Один с рядами складов и мачтой. Песок и строения. Другой прелестен. Весь в зелени, а в середине большие деревья. Четко вырисовываются на небе высокие пальмы. Весь остров не более трех гектаров. Невдалеке, в открытом море, точно кипит вода. Это рифы. И около них водная поверхность меняет цвет из синего в светло-зеленый.
Беседуем с миссионером. Это догматик. И между прочим, верит, что душа и тело неразрывны и неразлучно ожидают в могиле общего воскресения. Я задаю коварный вопрос: «А если тело сжечь, куда девается душа?» Разговор затухает. Какое убожество! И это проповедник, духовный наставник, возвещающий мудрость Учения. Господи! Доколе...
Летучие рыбы: коричневые, черно-желтые и коричнево-голубые. Порхает ярко-желтая птица, вроде канарейки.
5.IV. Манильский рейд. Ряд голубовато-серых истребителей «US Navy», во всем щегольстве военных судов. Набережная с полупустыми железными магазинами. Всюду большая чистота. Раннее утро, и пока мало народу.
По шоссе к городу бежит зеленый трамвай. Кеб-корзинка на маленькой лошадке с бубенцами везет меня в город. Он резко делится на две части. Старый испанский в крепостных стенах и новый, американский, за рекой. В первом — тишина и патриархальность. Во втором сутолока и «baby» небоскребы. Крепостные ворота испанского города с трогательной надписью: «Porte del Patria». К американскому ведет аляповатый мост новой архитектуры, перекинутый через грязно-желтую реку. Тянет туда, в старину, на тихие улицы. Крепостные стены с травяными куртинами. Из амбразур, уже без зияющих пушечных жерл, вьется плющ с красными цветами. Пришла новая цивилизация, придушила старину — но все же старый испанский город стоит во всей красоте романтизма. Идешь по почти безлюдным улицам, переходишь маленькие площади со старинными церквами. Около одной замечательные статуи святых у низких дверей. Она в одноэтажном здании госпиталя, белом, с зеленым куполом. И надпись на госпитале многозначительная: «Anno 1563». Времена Филиппа II. Изогнутые севильские решетки у окон домов и двери с окошечками для наблюдения. Везде старина. И кажется, что вот-вот зазвенят шпоры и из-за угла выйдет гидальго в шляпе с пером и вышитой перевязью длинной рапиры. Надменный и гордый испанец. Но крепким сном спят все эти гидальго, все эти донны Долорес и Карменситы под плитами каменного пола в молчаливой прохладе собора.
Сегодня в ночь поднимаем якорь. Новые пассажиры. Американцы с дамами. Браво командует у якорного ворота старший офицер. С мостика особенно властно звучит голос капитана. Исчезают силуэты пакгаузов, гаснут вдали огоньки. Мы опять в открытом море.
Манила — американская колония. С археологической точки зрения — жаль, но, говоря о движении жизни вперед, — это надо приветствовать.
Н.К.Р. так говорит об Америке: «Вы будете изумляться ценным открытиям. Нигде не найдете вы столько социальных учреждений и храмов за пределами официальных религий. Это любопытное свидетельство свободных исканий. Люди идут там для поисков новой жизни». Испания застыла в прошлом, и эта новая жизнь уже прошла мимо нее. «В старом есть красота, но новое всегда прекрасно», — так часто говорит Н.К.Р.
Холодно. Качает. Опять беседую с миссионером. Реальность существования семьи Адама, 6000-летняя давность земли, созданной в одну неделю... и мое старание поставить точку никчемушнему разговору.
8.IV. Гонконг. Дождь как из ведра. На рейде много военных судов. Нас окружают парусные джонки, управляемые исключительно женщинами, часто с грудными детьми, привязанными за спиной. Малыши спокойно дремлют, в то время как матери исполняют обязанности матросов. Они все в черном. Куртки, штаны и платки на головах. На руках золотые тонкие браслеты, иногда тонкой работы. Это единственная роскошь.
Город полон войсками. Кантонцы остановились у Шанхая. Европейские войска, ежедневно прибывающие к осажденному городу, не по плечу китайцам. Вообще, успех южан начинает увядать и создается впечатление, что в их успехах наступает перелом.
Завтра прямым рейсом на Тяньцзинь. Идет «Вэй-Шунь», пароход китайской компании.
Сердечно прощаемся с капитаном «Аливии». «Я только тень проходящая, только пассажир, которого Вы больше никогда не увидите». — «Как знать, — отвечает мингер Т., — буду рад опять встретиться».
«Вэй-Шунь» — уже пароход Дальнего Востока. Вся жизненная часть его забрана решетками, чтобы держаться за ними в случае нападения пиратов. Агрессивность их сильно увеличилась за последние годы. Бывает, что окружив пароход своими джонками, они берут его на абордаж. На «Вэй-Шуне» порядочный запас оружия.
Целый день в моем распоряжении. Обедаю в китайском ресторане. Суп из молодой акулы и моллюски «frit». На затянутой сеткой дождя набережной — отвратительная статуя Георга V. Лавки завалены фруктами: бананы, манго, яблоки, виноград... Благоухает цветочный базар. Разновидности востока, улучшенные европейцами-садовниками. Поразительны розы всех цветов и оттенков. Особенно хороши бледно-желтые и темно-красные, почти черные.
Вечер. Сижу у себя в каюте на «Вэй-Шуне». Перечитываю письма Н.К.Р. Сколько в них красоты, сколько они дают бодрости. Особенно характерны короткие: «Привет, и бодрость, и преуспеяние». «Пусть растет Ваша радость во благо Мира. Идите вне маленьких мыслей». «Удача лишь там, где проявлено полное мужество».
Благо Мира! Н.К.Р. смотрит на мир далеко за пределы нашей планеты, на человечество — поверх несовершенных людских толп земли.
«Небо труда и борьбы, — говорит Н.К.Р., — не есть домашнее бросание мяча между низшим и высшим Я, но есть сознательная поступательная работа. Такая неисчислимая работа, которая не оставляет места для домашних игр». Радость работы над собой, радость работы во имя красоты, подвиг во имя человечества низших и высших миров. Это вечная работа для эволюции вселенной. И в этой работе красота, счастье и подвиг.
10.IV. Маленький пароход бежит по берегам.
11.IV. Идем, как в молоке. Через каждые три минуты рев сирены. Несмотря на день, все огни зажжены.
12.IV. Ясный день. Прозелень моря. Большие коричневые птицы носятся вокруг «Вэй-Шуня». К вечеру начинается качка.
13.IV. Сильно качает. Вбок, вперед, назад и винтом — точно падение на дно. Постоим на волне и осядем. Это хуже всего. Весь день лежу и читаю английский роман, чтобы убить время. Еда противна. Несколько апельсинов и чашка крепкого цейлонского чая.
14.IV. Буря.
15.IV. Чжилийский залив. Совсем близко в дымке утра берега Китая. Тихое ласковое море усеяно джонками рыбаков. С ближней несется красивая песня. Соло и припев. Бодрое стаккато солдатского шага, и под него дружно выбираются сети. Сверкает серебристая рыба. Европейцы не имеют, в большинстве, понятия о китайской музыке. Нельзя судить о ней по какофонии народных театров.
Шесть часов вечера. Гроза. Молнии бьют со всех сторон. Зигзагами в воду и параллельно горизонту. Сразу темнеет. Небо мрачного опалово-стального цвета. Оно освещается молниями, точно занавес в потухшем театре. Гром звучит, как удары гонга. И в этой грозе мысли уносятся в дали будущего, в события, нарождающиеся в туманах грядущего.
Скоро, скоро начнется мое путешествие по дебрям Азии.
Никогда не санкционирует история реакцию как возвращение к недавнему прошлому. Прогресс же есть взятое из глуби веков, дополненное и развитое. Сама история является мерилом этих двух противоположностей. Стремление императора Юлиана восстановить гибнувшее язычество тогда, когда христианство расширялось в свой расцвет... или возвращение к христианской общине теперь, когда в мир брошены лозунги коммунизма. Одно — тупейшая реакция; другое — предусмотрение новых путей и бросок далеко вперед. Создание общины, завещанной Христом. Прошлое — не более как догорающие костры.
16.IV. Тангу. С грохотом цепей зарываются якоря «Вэй-Шуня» в речной ил. Десяток пароходов ждет подъема воды в реке, чтобы пройти в Тяньцзинь. Проплывают красивые джонки с коричневыми веерообразными парусами. Джонка, по формам, тип европейского корабля XIV–XV столетий. Как-то только теперь оцениваю эту подробность. Решаю ехать по железной дороге, так как пароход в ожидании воды может простоять в устье реки несколько дней. Еду на лодке с парохода на станцию, тут же на берегу.
События переходят со столбцов радиотелеграмм в действительность. Нахальные лодочники и рикши, невмешательство полиции и доллары там, где сами китайцы платят не центы, а шаи — медную мелочь.
Европейцы на станции держатся осторожно. Подходит поезд. Разбитые окна, содранная обшивка и невероятная грязь в вагонах. Сажусь в купе, полное французов-беженцев. Щегольские вещи, меховые боа дам и ароматные сигары мужчин... Со всех сторон жалобы и тревожные слухи. Шанхай окружен. Идут бои. Знакомимся с мистером Д., который искренно удивляется моему приезду. Ведь теперь все бегут из Китая. Ни одного европейца не осталось в глубине страны, и консульства закрыты.
Через полтора часа Тяньцзинь. Мягко шлепая босыми ногами по асфальту, мчит меня рикша в своей легкой колясочке через концессии. Знакомая, ярко освещенная гостиница Крейера. Прекрасный обед, ванна и уютная комната отсутствующего сына любезного хозяина, за неимением свободных номеров. Я опять в Китае, и первая часть путешествия закончена.