Шанс риска

А.Н. Дмитриев

Мы, подотрядом в четыре человека, прослеживали эффузивный пояс (древняя излившаяся магма) по широте Саяны — Алтай — Джунгарский Ала-тау. Попутно ревизовали ряд рудных точек да, случайно наткнувшись на места, где выделялась горная смола (мумие), отмечали их тщательно на картах и брали небольшие кусочки (я обещал медикам) черного, иногда бурого вещества.

Шло суровое лето семьдесят первого года, изобиловавшее снежной крупой, ветрами да несчастными случаями. Правда, наш мини-отряд миновала чаша несчастий, «глаз невезухи» прошелся над южным подотрядом. Мы четверо, совершенно различные, накрепко были увязаны друг с другом взаимной честностью и серьезным отношением к делу. Кроме того, подотряд считался гвардейским, поскольку каждый его участник уже не раз и тонул, и падал, и голодал, и замерзал. За прошедшие месяцы много было сказано, пройдено, съедено; были мы и просителями, и давателями; были покупателями и «рыцарями удачи». Жизнь шла трезво, строго, молчаливо, в солнечном режиме — вставали с восходом и ложились с закатом. Кругом горы, горы, горы.

На втором месяце, почти не сговариваясь, из наших «толковищ» мы изъяли тему о женщинах. У одного из нас жизнь остановила секундомер счастья с женщиной. Он поднял белый флаг поражения и оттачивал работу своего сознания в сфере почти трагического самоуглубления. Изредка встречавшиеся темы, связанные с эмоциями, порождаемыми женщинами, как правило, вызывали потери психической энергии в виде раздражения. Поэтому эмоциональная сфера была арендована восторгами природой, производственными успехами и неуспехами, а в основном — чувствами в связи с проблемой нашего выживания в довольно критических ситуациях, которые иногда росли, как грибы после дождя.

Питались мы, в целом, даже хорошо. По случаю преодоления критических обстановок выпивали спирт (сразу все градусы), причем если разводили его густым чаем, то называли — «коньяком», а если глюкозой (из ампул), то — «взрывчаткой». Последнее название обязано быстродействию этой странной пары (спирт плюс глюкоза) на организм. Эти «банкеты» проходили тоже молчаливо, и только пение у костра свидетельствовало о том, что выдавали «наркомовские».

Развлечения носили сугубо индивидуальный характер и планировались на время, отведенное для сна. Я, зарядив собою спальник, а карабин полной обоймой патронов, ложился на спину под открытым небом и часами смотрел на звездное небо. Быстро это наблюдение перевертывалось, и тогда мне казалось, что Я, огромный, непрерывный и вечный, смотрюсь из созвездия Кассиопеи в маленький осколочек зеркальца, составленного из слабо полированного материала земли, засунутого в кокон спального мешка. Интересно было смотреть — то с мешка на созвездие, то с созвездия на мешок. Задержавшись подольше «там», я отчетливо стал ощущать, что преходящая частичка меня в веществе моего земного тела озадачена какой-то гигантской проблемой мироздания. Все делаемое и творимое мной никакого отношения к Земле вообще не имеет, более того, не имеет отношения ни к этому пространству, ни к этому времени. Новый, грозный, блистающий и могучий мир включает свои, не технические, энергетические установки в мозгу и сердцах маленьких малопонятных существ, именуемых людьми. Мне казалось, что здесь, на Земле, я в командировке, а дом мой где-то там, среди звезд. «Человек — творческая точка роста космоса» — это определение человека выгравировалось в моем мозгу как памятник посещения созвездия Кассиопеи да серебристого диска Туманности Андромеды.

«Очкарик» наш, как мне казалось, огнепоклонник. Он мог часами смотреть, не мигая, на костер и при этом, и как будто изредка, совершенно не к месту, негромко и спокойно ругался. Это звучало как довод, иногда как принятие решения. Конечно, он вел полемику, выдерживал внутреннюю психологическую борьбу, но наружу ничего не пропускал, а мы ничего у него не спрашивали. Иногда по вечерам у него подымалась температура до тридцати девяти градусов, тогда он глухо и глубоко кашлял. Он стеснялся своего недомогания, и мы старались не замечать его тяготу. Как бы мимоходом для него подсовывали лучшие куски еды да сгущенку на четверых делили, как на двоих. Скрывали этот обман тем, что в банку наливали чай. «Сегодня ночью так пропотел, что чуть не выплыл из спальника», — говорил он иногда утром. «Скоро все поплывем», — недобро замечал «нытик». «Плыть с намерением выплыть — это не постыдно», — давал резюме я. «Пора вьючиться», — заканчивал дискуссию наш «кэп». Через полчаса работы стандартная фраза «кэпа»: «Ну, двинули!» — заканчивала дневной рацион нашей болтовни. Шли мы, с небольшими привалами (чай), часов по восемь-десять. Медленно и упорно «тянули» мы эффузивный пояс по горам, а где-то по деревням внизу шла наша машина «рыжуха». Вел ее «дядя Ваня» — молодой парень, фартовый рыбак и охотник. Изредка мы спускались к машине и устраивали пир на пятерых.

В сентябре вышли в злачные места «страны Джунгарии». Яблоки, арбузы, помидоры, рыба, утки, частые деревни, легкие маршруты и пыльные длительные бури. У нас появилась «свободная энергия». Близились сроки окончания экспедиции. Осталось несколько маршрутов. Один из них, горный, выделили мне, «скифу». Я охотно согласился: годы подпирают (в Урсульских верховьях пили за мое тридцативосьмилетие «взрывчатку»), когда еще выдастся мне такое «горное лето»!

Маршрут был легкий, поэтому шел один (для научной братии это дозволено), молча, без лишней документации... экономия ведь. Приятно яркое солнце, голубое безоблачное небо. К концу дня выскочил километрах в трех от лагеря и внизу увидел нашу машину (мы уже сдали лошадей и ехали «на колесах»). В долину, на дне которой вился тонкий (по сибирским меркам) ручей, вел крутой скальный — уступами — спуск, довольно небезопасный. Пологий же спуск виднелся километрах в пяти от того места, где я стоял: итого, в обход, к лагерю набегало около девяти километров. Проверил расстояние по карте — так оно и есть. «Переться в такую даль при дефиците ощущений — это пижонство», — подумал я и направился к обрыву в поисках возможного места спуска. По мере того как я продвигался вдоль обрыва, мое сознание стало ареной борьбы мнений за спуск и против. К моменту, когда я нашел возможное место спуска, мое сознание уже четко раздвоилось на два лагеря.

Удалось отметить, что против спуска высказывались невесть откуда взявшиеся женские голоса, которые чуть не оглушающе советовали мне оставить эту безумную затею. Доводы «за» сводились к перечислению более опасных и успешно преодоленных ситуаций, слышались ссылки на тренированность да трехнедельную недогрузку небанальными впечатлениями. Голоса перебивали друг друга и никак не могли прийти к согласованному решению. Я, насупившись, стоял у края обрыва и старался навести порядок в разбушевавшейся стихии мнений, трепыхавшихся и в сердце, и в голове.

Пошли воспоминания. Перед глазами, как на диапозитиве, высятся громады хребта Танну-Олла с гремящими камнепадами; я, не задетый ни одним осколочком, дерзко сидел, глядя с тревожной радостью на рушащиеся глыбы. Вот еще кадр: как на центрифуге, кружит меня на спине по крутому полированному снежнику, спадающему к тяжелому серому курумнику; облака, солнце, просветы голубого неба вяжут веселую и трагическую карусель. Снова невредим, сижу на краю многотонной глыбы, болтаю ногами, догрызаю сухой ржаной пряник, который так и не выпустил из руки, жду, пока стороной спустится мой маршрутный рабочий. Это меня приветствовали Южно-Чуйские белки Алтая. А вот русло ледяной Кокши; напрягаясь на плаву, удерживаюсь за камень. Меня душат сапоги — они привязаны веревочкой и закинуты через шею за спину, в них врывается вода, палаточный шнур врезается в шею, кругом рев мутной воды, камни, буруны. А я уже на ярком солнце. Сохнут бумаги, дневники, паспорт, промокшие потемневшие кусочки сахара на кусочке брезента, бинты — все содержимое полевой сумки. Лежу на камне и переживаю радость, наполненную силой, дерзостью и полной независимостью от чьего-то явного вмешательства.

Странная это радость, в ней чудовищно сочетаются самые, казалось бы, несопоставимые чувства жизни и смерти, вечного и преходящего; еще эта Радость притягательна тем, что она не повествуема и все рассказанные случаи — это частности этой Радости. Радости без слов, смеха, слез, но сплошной, ровной, глубокой, сплавленной с обобщенным корнем потока жизни. Это Радость бытия, на котором жизнь расцвечивает свои дополнения — узоры. Так стоял я перед спуском; как на отчетном собрании, проходили чередой грозные события, в которых мне отводилась или основная, или второстепенная роль. Этот парад постепенно обобщился в твердое решение пойти на спуск.

Да, вниз. Внимание, иду вниз. Осмотрелся кругом, почему-то глубоко вздохнул и тут же прямо лицом к лицу отчетливо вижу свою «лебединую песню». Ее серые большие теплые с синеватой поволокой глаза с нестерпимой болью и лаской глядят в мои; припухшие, чуть искривленные губы шепчут мне: «Леша, что же ты, а как же я, не иди, прошу тебя». Предельная безопасность, мягкость и радужная пелена плеснула мне тугой волной в сердце и рванулась горячим расплавом к голове. Там эта волна встретила ответ: «Я иду, ты — так же, как и я, так надо!» Остывшая волна ринулась в сердце, снова вижу Ее лицо. Глаза огнем лучат страдание, трепет крыльев носа, прикус нижней губы, строго вздернута бровь. Я понял: она будет со мной, будет любить и хранить, поэтому смело шагаю прямо через затаенную Ее гордость широко раскрытых, уже как бы посеребренных глаз, обрамленных трепетом ресниц, — знаков вопрошания. «Женский барьер позади», — пронеслось в голове. Слушаю ноги, руки, дыхание, сердце — все в норме, все хорошо. Громко вслух говорю: «Внимание, начинаю спуск, внимание, спуск». Руки, ноги стали легкими, все мысли улетучились, во рту появился суховатый кисловато-горький привкус. Этот привкус всегда сопровождает меня в подобных ситуациях физического и нервного напряжения.

Присел, легко скользнул вниз на уступ, снова уступ, прыжок, повисаю на руках, снова спрыгнул. Стой, мешает полевая сумка. Подвязываю дополнительный ремень от рюкзака и приторачиваю сумку почти под мышкой правой руки. Теперь в норме, вниз, вниз. Быстро и почти весело скатываюсь вниз к осыпи, по которой в пять минут сбежать вниз к реке. Осталось метров сто, стало покруче, больше осторожности. Организм работает безукоризненно, сказывается тренированность. Осталось метров двадцать, надо найти участок, по которому можно добраться и спрыгнуть на осыпь. Ага, вот здесь. Перевязываю рюкзак со спины на живот, благо он весит не больше пяти килограммов. Теперь надо осторожно сползать спиной к камню, вон до того уступа. Тихонько звякнула мысль: «С того уступа ты не влезешь обратно». А зачем мне обратно? Там осыпь, и уже осторожно, цепляясь каблуками и руками за трещины и шероховатости, медленно и упорно сползаю к уступу шириною с ладонь. Фу, наконец, вот он; ноги в разворот встречают узкую опору. Небольшая испарина от напряжения. Теперь спрыгнуть в осыпь — и в лагере. Чуть выпрямляюсь, чтобы рассмотреть место приземления, и тут же откидываюсь назад. Внизу, лентой метра в три, тянутся крупные неровные глыбы. Место предполагаемого прыжка занято большим камнем, выставившим острое ребро навстречу мне. «Жизнь сократилась до времени пролета пяти метров по вертикали, вот это моментик», — как-то казенно продолжал я оценивать ситуацию.

В следующее мгновение отчетливое сознание принесло еще одну свежую новость: «Назад подниматься нельзя, сразу же свалишься». Пока осматриваюсь по сторонам, изнутри очередное сообщение: «Выстоять долго в таком положении нельзя». Только теперь ускоренно заработало сердце, чувствую пот по спине. Правая рука свободна, и ею я бесцельно шарю по шероховатой поверхности скалы. «Попался, голубчик, — тут тебе и крышечка», — это уже что-то со стороны шепчет мне прямо в уши, почти с повизгиванием и широко рекламируемым удовольствием.

И вдруг я отчетливо понял, что сейчас я как бы некий артист, а кругом меня много, много невидимых зрителей, готовых советовать, свистеть, плакать, смеяться. Одни из них ближе, другие дальше, все страшно возбуждены и ждут развязки. В сердце и в голову лезет всякая неразбериха, окрошка из жалости, обиды, злости, страха и уже боли. Это приводит меня в бешенство, и я ору кому-то: «Хрен вам всем! Кина не будет!» Жгучая волна прошла по всему телу от этого окрика в кажущуюся пустоту. «Проведи самонаблюдение», — послышалась команда, именно команда в голове. «Есть», — не смущаясь, отвечаю вслух. Считываю состояние организма: небольшая резь в области живота, и от него к сердцу плещется страх, что-то пискает в ушах, ноют ноги и руки, боль в затылке и поддергивается левое веко. Страх в сердце преобразуется в какую-то муть, и эта пена захлестывает воображение методично, властно, по-хозяйски. Особенно высоко взлетают протуберанцы жалости к себе. Я продолжаю наблюдать себя и начинаю сознательно экономить энергию, и ввожу военную диктатуру воли: «Внимание! Волевая мобилизация сознания, полная волевая мобилизация. Внимание!» — повторяю это раз десять. Получаю тренированное состояние нуля, то есть без эмоций и мыслей, но полное бодрствование. В голове снова приказ: «Огради себя от неконтролируемых эмоций». Перехожу на ритмичное дыхание; спокойно, спокойно, сердце; раз-два-три, свожу удары сердца до пятидесяти пяти — шестидесяти и потом громко говорю: «Я запрещаю любым внешним обстоятельствам дурно влиять на сознание; сейчас я один; один снизу, сверху; один спереди, сзади; один слева, справа, я всюду один, один, один!» Вслед за четким ощущением одиночества пришла четкость общей навигации сознания, мышления и чувства. Уже спокойно размышлял: «Сам виноват, сам расхлебывай». И еще пришло одно предостережение близкого человека, цитировавшего мне из «Гайаваты»: «...А над ним сидели духи, они лед под ним сломали...» «Да, лед сломан, но я постараюсь не утонуть!» Снова приказ в голове: «Оцени обстановку». Начинаю рассуждать. Возможны два исхода, это отчетливо видно:

— Спрыгивать прямо вниз — неизбежное и тяжелое увечье ног, дальнейшее неясно.

— Спрыгивать под углом градусов пятьдесят к первоначальному намерению. Там уходящая круто вниз и влево осыпь как бы подмывает скалу и лента из крупных глыб будто ýже, но тогда, пожалуй, не пять метров вниз, а где-то за десять. Причем в этом случае две возможности:

Перепрыгиваю глыбы — максимум вывих.

Не перепрыгиваю — минимум перелом позвоночника.

С трудом пытаюсь выбрать лучший для себя вариант. «Много энергии уходит на перебор вариантов, быстрее решай», — снова категорический совет в голове. Да, времени уже много, чувствую мышечную усталость в ногах, а на холодном ветру начинает стягивать мышцы. Говорю вслух: «Иду по второму варианту». Отстегиваю рюкзак и бросаю его на большую глыбу, чтобы хорошо было видно со стороны в случае... а полевую сумку насколько возможно дальше кидаю в осыпь. «Неудобно перед ребятами, ведь при неудаче искать будут долго». Потом в голове мелькнуло тут же отвергнутое — мысленно попрощаться... Ограничился тем, что сказал: «Мой ангел-хранитель, я всегда был предметом твоих беспокойств, но что поделать, мы оба служим Великой Жизни, я риск, а ты будь шансом в этом риске. До встречи». В основании черепа снова прозвучало властное: «Подготовь тело к прыжку!» «Есть, подготовить тело», — снова брякнул я в пространство. «Внимание, внимание, буду прыгать в точку за овальный камень. Толчок всем телом, руками, ноги в последнюю очередь, без большого сгиба в коленях», — повторяю вслух и мысленно проделываю прыжок раз пять. Опять приказ: «Возбуди солнечное сплетение!» — «Есть!» Проделываю активные дыхательные упражнения. Ощущаю каждую клеточку своего тела, которое нагнетено мощной огненной энергией, мне кажется, что взглядом могу расколоть скалу. Все тело начинает тонко вибрировать, фиксирую место приземления, подбираюсь, готовлюсь прыгать. Вслух: «Расслабление, так, теперь напряжение, напряжение, больше, больше! Прыжок!» С шумным выдохом, почти теряя сознание («Как летчик при перегрузке», — успел прокомментировать я сам или кто-то за меня), отталкиваюсь от скалы и уступа. Легкое шуршание мешанины камешков, ноги почти по колено входят в медленно сползающую осыпь, плавно ложусь на правый бок. «Работа успешная», — слышу командный голос, который ведет меня в пограничных со смертью условиях жизни и замолкает.

«Отбой» — это уже мое, я лежу в удобной позе, как говорят, «без единой царапины», метрах в двадцати от меня полевая сумка. Легко вскакиваю, бегу за сумкой, потом достаю рюкзак. Надеваю все на себя, громко пою: «Брахмо — жертва, Брахмо — жертвоприношение...» В лагерь идти неохота, пересекаю осыпь, устраиваюсь на камнях и в затишье от ветра, глядя на далекую осевую часть Джунгарского хребта, отдаю себя в рабство Великой Радости.

Незаметно засыпаю, просыпаюсь — уже звезды. Пока спал, Она ласково тормошила мои волосы на голове, что-то, негромко смеясь, рассказывала мне. Время от времени брала мою руку, тихонько целовала пальцы, потом, когда я хотел заглянуть ей в глаза, Она, смущаясь, закрывала их серебряной прядью волос. Мне очень хочется посмотреть Ей в глаза. Я хочу спросить ее о том, почему она не посмотрит в мои глаза, но она своей мягкой и теплой ладонью прикрывает мне губы. «Надо молчать», — думаю я, недовольствуя на себя за навязчивость. Но Она низко склоняется ко мне, целует меня в губы, и я вижу Ее глаза. Они почему-то ярко-фиолетовые, глубокие, как бездна, ничего не требующие себе. В них я вижу еще неисчерпанный перечень своих желаний, хотя, как мне кажется, возвышенных и мощных, искристых и повелительных, но все же желаний. На мгновение осознаю, что я несовершеннее Ее, а Она — уже все, что Она есть. Кто же ты, женщина? В тихую гигантскую полосу Млечного Пути уходишь, а я здесь снова один, один. «Нет, Ты — это Я и Я — это Ты», — слышу, как музыку, Ее шепот. Вскакиваю, озираясь, — дожил, галлюцинации от перенапряжения, вот кретин! Внизу стрельнули желтой ракетой. Бегу в лагерь.

«Что, «скиф», как последний маршрут? Подзаблудился, говоришь? Бывает. Садись, ешь. Тебе заказали авиабилет, через три дня полетишь домой», — оповестил свое решение «кэп». «Очкарик» смотрит на огонь, «нытик» с «дядей Ваней» уже залезли в палатку и читают при свечке. «Дядя Ваня» прокричал: «Хорошо, что пришел, а то через полчаса хотели тревогу объявить». Сажусь, ем. Смотрю на небо: «Дочь неба, когда еще встретимся?» Вот и всё.

Опубликовано:
Дмитриев А.Н., Шанс риска
в сб. "Дебют", Новосибирское книжное издательство, 1990.